По поверхности товарищей проходит волнение. К беглецу присоединяются еще несколько отражений.

– Домой! Домой!

Сплоченное лежбище молодых лейтенантов с радостью принимает предложение пораженцев. Вижу, как к трусливым лейтенантам присоединяются новые кандидаты.

Не могу вынести позорного бегства себя с поля боя:

– Назад! – мой крик теряется в радостном гуле тех, кто возвращается в места прежних дислокаций.

– Медали хочется? – спрашивает, проходя мимо, мое тело. – Геройствуешь, Пономарев? Смерти не боишься? Смотри! Доиграешься в войну!

На прощание я грожу себе пальцем.

– Подумай, что скажут твои родители? – спрашивает еще один. Проходит, не дожидаясь ответа.

– Как будет плакать страна на могиле героя?

– Ради чего, лейтенант?

– Ради кого?

– Все мы, рано или поздно, растворимся во времени и в пространстве.

Двое меня обнимают меня за плечи, утыкаются носами в плечи:

– Погибнем, Машка слезами изойдется. Не простит нам, что мы ее без нас оставили. Разозлится. Еще и по морде нам надает.

Меня толкают десятки тел, окликают по имени сотни голосов. Кто‑то, я не вижу кто, но скорее всего я сам, на ходу вкладывает в мои ладони тяжелый предмет. Это мыло.

– Зачем? – не от глупости спрашиваю, от полной растерянности.

Тысячи тел разом останавливаются, поворачивают ко мне мои лица и хором отвечают:

– А ты подумай!

Делаю шаг назад. К спокойной жизни. К дому. К окну, за которым мой мир. Тела ждут меня, лукаво прищуривая глаза. Приготовив крепкие объятия.

– Нет! – кричу. И этот крик удваивает мои силы.

Я не такой, как они. Я не трус. Я не могу бросить одну Машку. И я не могу позволить, чтобы кто‑то погубил мою Землю.

С трудом переставляя ноги, делаю несколько шагов в сторону шалаша. Размахиваю широко руками. И стараюсь не смотреть в сторону тех, кто только что предал меня.

– Молодец, Лесик!

Одинокий, почти робкий крик из толпы летит через степь.

Неужели у кого‑то из моих двойников есть совесть?

– Сделай их, Лесик!

– Не подведи нас, земеля!

– Не опозорь погоны!

Голоса все громче. Их все больше. Они сливаются в один громкий и стройный хор:

– Лесик! Лесик! Лесик! Шайбу! Лесик!

Оборачиваюсь, чтобы махнуть рукой, но на холме уже никого нет. Только где‑то высоко, у самого солнца, затихает последнее эхо:

– Дурак ты….

Улыбаюсь.

Конечно дурак. Но стойкий, как одноногий оловянный дурак. Теперь меня ничто не остановит. Ни отражения, ни ветер, ни что другое.

Земля под ногами неприятно шевелится.

Опускаю глаза и подпрыгиваю от ужаса. С детства не выношу большого скопления насекомых.

По поверхности чужого мира, совершенно не обращая на меня внимания, бегут, прыгают, ползут от шалаша уже не тысячи, а миллионы крошечных жучков, тараканов, гусениц, букашек. Живой ковер из противных, хрустящих, скрежещущих челюстями насекомых. Топтать, не перетоптать. Давить, не передавить. Бежать…. Бежать?

Смеюсь в лицо тем, кто думает, что можно испугать молодого лейтенанта миллионом насекомых. Это все бред. Галлюцинации. Игра воображения, вызванная злым умыслом преступника. Я дурак. А дураки, как известно, ничего не боятся.

В лицо со всей скорости врезается жук. Следующий метит в глаз, но я вовремя закрываю веки. Такой мелочью меня не возьмешь.

– И это все? – кричу я невидимому злодею.

И зря кричу. Потому, что в следующее мгновение вижу, как у шалаша клубится, заворачивается узлами воздух и из грязно серой массы выползает серая масса крыс. Самых обычных крыс. С хвостами и противными мордами.