– Бувар способен вытянуть своими вопросами всю подноготную, не успеешь и глазом моргнуть. Он Сократ по части светских сплетен. Я вовсе не желаю, чтобы о наших планах прознали слишком многое. Еще чуть-чуть – и он бы выведал у тебя все, как бы невзначай. Но очень хорошо, что они тобой интересуются.
– С вашего позволения, – говорит Мадлен, – я ретируюсь. Завтра я буду трудиться дома. Но послезавтра принесу законченный литературный сценарий. Согласны?
– Ступай, она ждет тебя не дождется, – шутит Семийон. – А тем временем мы, старики, еще немножко покорпим.
Дождавшись, пока Мадлен выйдет в сад, Семийон раскуривает трубку.
– Знаешь, ведь я твой друг, – начинает он. – Именно поэтому я безошибочно угадываю, что на душе у тебя кошки скребут. Давай выкладывай все начистоту, старикан. Без колебаний. У меня создалось впечатление, что ты все еще никак не оправишься после ранения. Возможно, нам следовало повременить, прежде чем привязать тебя к новому сценарию. А? Я прав?
– Да нет, не думаю.
– Тогда что же происходит? Ты перестал выходить из дому. А газеты хотя бы читаешь? Ты даже не осознаешь, что стал звездой, что твоя ссора с Марсьялем – главное событие этого месяца в Париже. Ты просто обязан воспользоваться этим обстоятельством, выходить на люди. О-ля-ля! Я знаю не одного человека, которые охотно поменялись бы с тобой местами. Но ты, похоже, чего-то боишься.
Сильвен молчит. Он с изумлением открывает для себя, что Семийон, быть может, ему и вправду друг. А почему бы и не Медье? И многие другие, кого он беспричинно ненавидел.
– Дело не в этом, – бормочет он.
– Ах! Ты говоришь со мной, как пациент с врачом! – вздыхает Семийон. – Может, тебе не по душе мой стиль работы? По-твоему, я разыгрываю из себя шута? Склонен халтурить? Ты хочешь, чтобы я себя раскритиковал?
– Сейчас я тебе объясню, – начинает Сильвен.
– Валяй! Давно пора.
– Бурназель… Не знаю, как бы это сказать… Я чувствую, что мне до него очень далеко – вот в чем беда. В моей жизни есть много такого, что он бы презирал.
Семийон дает время трубке погаснуть. Он удрученно смотрит на Сильвена.
– Предложи мне сыграть кого угодно, и я бы всей душой, – продолжает Сильвен. – Но только не Бурназеля!
– Начнем с того, – заявляет Семийон, – что Бурназеля больше нет. Есть де ла Мезьер. И потом, какого черта! Много ли ты знаешь актеров, которые сами были на высоте своих прототипов? Ты грезишь, право слово. Эй, проснись-ка, милый! Ты что, собираешься демонстрировать нам свои муки нечистой совести? В сущности, чего мы хотим, ты и я? Создать персонажа, который был бы живым, сложным, с плюсами и минусами, как и любой человек. А не бронзовую статую. Вот почему я думаю, что идея Мадлена хороша. Ты против Марсьяля. Но ты, как таковой, против такого Марсьяля, какого знаешь только ты один, поскольку много с ним общался. Вымысел? Лично мне на это плевать. Какой-то вымысел просто необходим. Но у каждого своя правда. Мне требуется твоя – вот и все. И если я заполучу также правду Даниеля, считай, что наша взяла. Ну как, по рукам?
– Попытаюсь, – смиряется Сильвен.
Он провожает Семийона до калитки, а на обратном пути обдумывает слова режиссера. Правда? Эта история соперничества двух армейских офицеров правду не выявит. Бурназель – человек, который меньше всего пекся о своей персоне. «Я, – думает Сильвен, – был обязан сразу же снять с Даниеля подозрения в покушении на мою жизнь. Что удерживает меня от этого?» Лучше такими вопросами никогда не задаваться.
Сильвен вскрывает несколько конвертов, зевает; он слышит, как в столовой Марилен разговаривает с Бертой. Почему это сегодня его не приглашают обедать? Он бредет в столовую. |