Люсия отворила низкую дверь, и Маркиз понял, что находится на чердаке здания, бывшего когда-то дворцом.

Чуть пригнувшись, он вошел.

Они оказались в большой мансарде, которую художник облюбовал из-за прекрасного дневного освещения.

Глаза маркиза задержались на дальнем конце комнаты, где стояла низкая кровать. На кровати лежал человек.

Чуть вскрикнув, Люсия подбежала к кровати и упала на колени подле отца. Маркиз услышал:

— Папенька! Папенька! Проснитесь! Я привела к вам маркиза Винчкомба!

Ответ последовал не сразу, и маркиз уже забеспокоился, вдруг отец Люсии все-гаки умер.

Подойдя к кровати, маркиз увидел на ней человека некогда весьма привлекательного, но сейчас изнуренного болезнью и голодом. И все же широкий лоб мужчины, откинутые назад седеющие волосы и белая кожа выдавали в нем англичанина, настоящего джентльмена.

Маркиз и Люсия ждали. Бернар Бомон открыл сильно запавшие глаза, под которыми боль и лишения заложили глубокие тени.

Однако бледные губы сложились в слабую улыбку, и он тихо произнес:

— Это… весьма… великодушно… ваша светлость…

— Я сожалею о вашей болезни, — сказал маркиз, — но ваша дочь сказала мне, что у вас есть картины на продажу.

— Надеюсь… там еще… осталось… несколько штук.

Бернар Бомон закрыл глаза, словно разговор уже утомил его. Люсия встала с колен.

— Он очень слаб, — негромко пояснила она маркизу, — но я рада, что он узнал вас.

Она отошла от постели, и маркиз оглядел мансарду.

Она была пуста, если не считать мольберта, простого деревянного стола в центре комнаты и двух стульев, скрепленных бечевкой.

В одном из углов комнаты маркиз заметил ширму и решил, что за ней скрывается кушетка, на которой спит Люсия.

Девушка подошла к ширме и указала на груду сложенных там полотен.

Почувствовав удивление маркиза, она объяснила:

— Полуденное солнце такое яркое… я боюсь, что картины выгорят.

С этими словами она приподняла одно из самых больших полотен, подошла к маркизу, развернула картину лицом к нему и водрузила ее на мольберт.

Маркиз вглядывался в полотно, подсознательно готовясь узнать обычную любительскую мазню, яркую и небрежно наляпанную картинку из венецианской жизни.

Впрочем, возможен еще худший вариант — картина могла оказаться весьма посредственной копией великих полотен Каналетто, Гарди или Пьяццетта, одной из многочисленных и откровенно неудачных репродукций.

Но сейчас маркиз увидел нечто необычное и настолько оригинальное, что поначалу даже растерялся.

Не говоря ни слова, Люсия вытащила еще одну картину и установила ее на полу у мольберта, потом водрузила еще две на стулья, а оставшиеся прислонила к ножкам стола.

Маркиз не мог вымолвить ни слова.

Его взгляд перебегал с одной картины на другую, пока не рассмотрел все принесенные Люсией полотна.

Картины сильно отличались от всего, виденного им прежде, будучи тонким ценителем и знатоком живописи, маркиз сразу определил, что перед ним нечто абсолютно новое. Полотна не походили на традиционные венецианские сюжеты, и маркиз догадался, почему в Венеции — особенно в Венеции! — их так трудно продать.

Медленно переводя взгляд с одной картины на другую, маркиз начинал понимать, что Бомон изображал не увиденный образ, но ощущения, вызванные этим образом. Ему едва ли не лучше, чем Тернеру, удалось передать полупрозрачный свет, какой бывает только в Венеции, и одновременно показать бьющую ключом жизнь, энергию города — а это редко удавалось художникам.

В какое-то мгновение, пораженный диковинностью полотен, маркиз засомневался в собственном праве оценивать их.