Так прошло чуть больше месяца. Стоял разгар жаркого средиземноморского лета. Пираты несколько раз выбирались на материк, и вот однажды главарь сказал Ливий, что из Рима прислано сообщение: их ждут с выкупом на берегу Лаконского залива.

Она была слишком подавлена неизбежностью происходящего, чтобы обрадоваться или хотя бы испытать облегчение оттого, что ей и ее ребенку больше не грозила опасность. Она чувствовала, какой мукой станут для нее слова прощания, и потому, когда Гай безмолвно опустился перед ней на колени, обхватила руками его голову и тихо привлекла к себе. Он поднял взгляд – в его глазах были слезы. О, это страшное, невыразимое состояние обманутого воображения, растворившиеся в жестоком времени редкостные, бесценные минуты счастья!

В эти мгновенья Мелисс вошел в свою хижину и обратился к Тарсии:

– Иди на берег, к кораблю. Я отпускаю тебя в Рим вместе с твоей хозяйкой.

Тарсия задрожала всем телом, ее лицо заалело, в глазах вспыхнули искры радости. Она поднялась с места, но не промолвила ни слова.

– Ты хорошая женщина, – продолжал Мелисс, разглядывая ее так, будто впервые увидел. – Если я вновь окажусь в Риме, то охотно загляну к тебе в гости. Но это случится не скоро, потому по приезде ты найдешь одного человека и передашь ему от меня подарок. – Он разжал пальцы, и гречанка увидела большой золотистый камень. – Этот человек – женщина, греческая куртизанка Амеана, ей нравятся хорошие вещи. Скажи ей, что я жив и вернусь… когда-нибудь. – Он сделал паузу, при этом его взгляд был совершенно непроницаем, глаза походили на темные камни. Потом спросил: – У тебя есть дети? Тарсия помотала головой.

– А вот у той женщины был ребенок, но она так дурно обращалась с ним, что он, наверное, давно умер, – медленно произнес он, а после вдруг прибавил резко и злобно: – Ну, что стоишь? Иди!

Он вытолкал ее за дверь, и внезапно девушке показалось, что тот мир, который только что ее отпустил, сродни тому, в какой она сейчас входит. И она заплакала впервые за последний месяц, заплакала от безысходности смирения перед волей богов и судьбой – самыми безутешными и горькими слезами на свете.

…Ливия плохо помнила, как они добрались до материка. Как и было условлено, раб передал сопровождавшим ее пиратам назначенную сумму выкупа, и те поспешно убрались восвояси, оставив освобожденных пленников на окраине маленького сонного городка. Почтительно поклонившись Ливий, раб повел их по узкой пыльной улочке. Молодая женщина шла рядом с гречанкой, и ей казалось, будто все происходит во сне. Она словно бы окунулась в некое таинственное безвременье, притупившее чувства и изменившее ход мыслей, безжалостно одолевавших ее все последние дни.

И посреди этого странного сна в ее сознании рождалось простое, неоспоримое в своей истинности понимание того, что ее реальность – не солнечная улица безвестного городка, не неведомая далекая Сицилия, не затерянный в просторах Средиземного моря крошечный островок, не великолепные Афины, а Рим – неважно, жестокий и кровавый или величественный и прекрасный. Это открытие было столь ошеломляюще внезапным, что она даже споткнулась.

Ливия не понимала, как она может думать так сейчас, когда Гай Эмилий оставался в плену у пиратов и надежда на его освобождение казалась призрачной, как дым, в то время как угроза мучительной смерти смотрела прямо в лицо.

Неужели она устала жить мечтами? Ливия вспомнила, как отец говорил, что римлянам нужна определенность, неподдельность – всегда и во всем. Полутьма сомнений угнетает их волю.