Ливия не слышала, что говорил выступавший перед народом Марк Антоний; когда он поднял с установленных на возвышении носилок окровавленную тогу Цезаря, люди сорвались с мест и принялись сооружать погребальный костер.

Ливия не двигалась. Она смотрела на разгоравшееся пламя таким взглядом, каким провожают падающую звезду, с пронзительным отчаянием и в то же время – мрачной покорностью своей судьбе. Трагическая гибель Цезаря легла на Рим тяжелым гнетом. Казалось, мир опустел, и стало неважно, что будет дальше.

Немного постояв, Ливия повернулась и, рискуя быть задавленной, принялась выбираться из бушующей толпы. Внезапно какой-то мужчина схватил ее за локоть и резко развернул к себе. Ливия рванулась прочь, но потом что-то заставило ее взглянуть на него сквозь пелену слез. Это был… Гай Эмилий Лонг.

В ее мозгу не промелькнуло ни единой мысли. Как себя вести, что говорить? Она была слишком оглушена, подавлена свалившимся на Рим несчастьем.

– Что ты здесь делаешь? – прошептала Ливия, вытирая слезы.

– Я пришел проститься с Цезарем, – сказал он и тихо прибавил: – И с чем-то еще.

Она вздрогнула, пронзенная его словами. Да, и с чем-то еще. Ливия оглянулась на пылающий костер. Горел сегодняшний день, все предыдущие дни, сгорала ее юность, ее мечты; ей казалось, будто все, что было прежде, развеялось прахом и пылью. Не осталось ничего, даже молитв. Что пользы обращаться к великодушию вселенского мрака? Пожалуй, Луций был прав, когда говорил, что хотя боги, возможно, и существуют, римский мир по своей природе совершенно безбожен.

– Я рад, что повстречал тебя, Ливия, – сказал Гай Эмилий. – Нам нужно поговорить.

Ливия молчала, не глядя на него. Она невольно вспоминала, что чувствовала после того, как узнала, что Гай уехал домой. Первое время она была подавлена, безучастна – опустошенная, погруженная в мрачную пропасть душа. Потом ее чувства пробудились, память ожила, это причиняло невыносимые муки, и прошло довольно много времени, прежде чем боль начала стихать.

И вот теперь, когда Ливия окончательно вернулась к действительности, он появился снова.

– Мне нужно домой, – сказала она.

Гай кивнул, и они медленно пошли по площади. Он прекрасно понимал, что выбрал совершенно неподходящее время, и все же боялся упустить эти мгновения, потому что знал: другого случая не представится. Конечно, сейчас Ливия пребывала не в том душевном состоянии, какое необходимо для того, чтобы взвешивать обстоятельства жизни и принимать решения, но Гай верил, что любовь поможет ей сделать правильный выбор.

– Я вернулся в Рим из-за тебя, Ливилла. За тобой. Я больше не могу так жить. Я подумал, теперь ты сможешь развестись с Луцием. Ты освободилась от власти отца, а муж не вправе преследовать тебя, если ты пожелаешь расторгнуть брак. Хочешь, уедем прямо сейчас? В этой неразберихе никто сразу не поймет, что ты сбежала! А тем временем мы доберемся до Этрурии…

Ливия продолжала молчать. Гай поразился тому, какое у нее лицо. Оно словно бы затвердело, застыло. Вместо кротости – суровость, вместо нежности – железная твердость, вместо любви – бесстрастность.

– Это своего рода расчет? – медленно произнесла она. – Тебе так удобно, правда? Сохранишь все, что имеешь, и получишь меня.

– Нет! – воскликнул он с мукою в голосе и во взоре. – Никакого расчета! Только любовь! Я люблю тебя, Ливия, там, дома, я жил лишь тобой! А ты? Разве ты любишь Луция?

Ливия зябко поежилась, кутаясь в одежду.