– Любовь – это то, что было между мной и тобой год назад, было – и прошло. А с Луцием мы состоим в браке, это другое. Я уважаю его и ценю – в нем сочетается искусство говорить и мыслить с искусством жить. В тебе, Гай, этого нет. И я никуда не поеду. Глядя на прошлое и будущее с высоты нынешних времен, я пришла к выводу, что человек должен делать то, что сохраняет его имя незапятнанным, даже если он чем-то для этого жертвует.

Она говорила сухо и резко. Внезапно Гай взял молодую женщину за плечи и посмотрел в ее глаза.

– Что с тобою, Ливилла? Кто и каким образом внушил тебе эти мысли? Впрочем, понимаю… Когда-то я слушал человека, который говорил по всем правилам ораторского искусства, и хотя в его словах не было ни слова правды, люди проникались его речами, верили ему и шли за ним…

– Когда-то я верила и тебе и готова была идти за тобою хоть в Тартар, позабыв обо всем!

Он застонал:

– О да! Да! Я не оправдал твоих ожиданий и не оставил тебе выбора! Но я не мог… И я сейчас немногое могу… Ливия! Я понимаю преимущества твоего брака с Луцием. Но ведь это… тюрьма! Со временем ты настолько привыкнешь к ней, что просто не сможешь ее покинуть. Подумай о своих чувствах! Поедем, это наша единственная возможность…

– Ты упустил ее год назад.

И тут он мягко и тихо спросил ее – в его голосе были растерянность и беспомощность:

– Я… чего-то не знаю? Ты ждешь ребенка?

– Нет. Просто поздно, Гай – Ее взгляд был неподвижен, некогда озарявший его свет любви и веры потускнел и померк. – Просто поздно и все. Прощай.

Резко оттолкнув его руки, она быстро, не оглядываясь, прошла к носилкам, скользнула внутрь, резко задернула занавески и подала рабам знак трогаться в путь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

Незаметно наступило и так же незаметно прошло лето, непривычно хмурое и холодное для Италии. Вспоминая этот пронизанный неярким светом мир, Ливия и не могла сказать, чем занималась в первые после смерти Цезаря дни и недели. Зато она хорошо знала, что чувствовала весь последующий год: ожидание, совершенно не связанное ни с радостью, ни с надеждой. Она ждала перемен, как ждут грозу или бурю – с предчувствием чего-то непонятного и ужасного.

Было ясно, что вскоре начнется новая жестокая, кровопролитная война, связанная с переделом власти, и требующиеся для военных операций суммы наверняка будут добыты тем же путем, что и при Сулле, и Рим опять утонет в крови.

Растерянность и страх не позволяли людям увидеть и осознать трагическое величие погибающей Республики. Почти все состоятельные римляне окружили себя телохранителями из числа рабов-гладиаторов; многие члены магистрата, особенно из поколения, к которому принадлежал Марк Ливий Альбин, поколения, бывшего свидетелем диких, нелепых в своем разнузданном зверстве проскрипций Суллы, открыто поддерживали цезарианцев, и чувство самосохранения играло здесь далеко не последнюю роль.

В доме отца и в доме мужа Ливия постоянно слышала разговоры о политических партиях, об обстановке в стране – эти разговоры были полны недомолвок, мрачных намеков; туманные фразы произносились полушепотом, с инстинктивным поворотом головы: привычка оглядываться назад в те времена глубоко укоренилась среди римлян – гордого, бесстрашного народа, доныне смотревшего только вперед.

Именно тогда, на фоне всеобщей растерянности, неопределенности и испуга, Ливия по-настоящему прочувствовала, что значит для нее семья, от которой всего лишь немногим раньше она отказалась бы с такой легкостью. Они сплотились и поддерживали друг друга, не только преследуя общую цель – остаться в живых и сохранить имущество, – но и ощущая особую глубокую привязанность друг к другу.