Позднее, вечером, тем не менее я, уже в полном противоречии со сложившейся привычкой, вышел и принялся бродить по залитым искусственным освещением безлюдным улицам Честерфилда, которые лишь кое–где оживлялись полупустыми ресторанами, пока не очутился словно бы случайно на Джефферсон–Хилл. Быстрым шагом я прошел мимо дома: из трех окон только в одном горел свет, дверь гаража была закрыта.

Вполне вероятно, что, находясь в том состоянии одержимости, в каком я пребывал, я не смог бы нести свою вахту долгое время и отважился бы на какой–нибудь безумный поступок, но провидение решило вознаградить меня раньше, чем я даже смел надеяться. В доме на Джефферсон–Хилл не наблюдалось ни малейшего следа присутствия Ронни. Но трижды после описанного мною происшествия я видел (причем два раза пришлись на один и тот же день), как Одри выходит из дома, направляется к гаражу и садится в «порше». И все три раза я безрезультатно преследовал ее, весь вспотевший и обезумевший от отчаяния. Но в четвертый раз, добежав бездыханным и мокрым как мышь до центра города, я чуть не налетел на «порше», оставленный на стоянке перед небольшим супермаркетом в двух шагах от забегаловки Ирвинга.

Настал момент истины. Отныне вспять пути не было. Сама мысль о том, чтобы не воспользоваться такой возможностью, вдруг подвернувшейся мне, казалась невыносимой. Идти я мог только вперед.

Я зашел в супермаркет. Рядом с входом стояли ряды тележек, металлические корзины которых были вдвинуты одна в другую, так что тележки напоминали блок скрепок, загруженный в степплер. Я взял одну из них и пошел по пестрым и прохладным проходам, нагружая корзину банками овощных консервов, пакетами кукурузных хлопьев, пучками редиски и связками свеклы без всякой цели и смысла, с единственным стремлением — не упустить желанную добычу из вида. В это время дня покупателей было немного, в основном юные мамаши со своими отпрысками, которые, широко расставив ножки, восседали в креслицах на вершинах тележек, так что поспевать за Одри оказалось делом довольно несложным.

На этот раз она надела не блиставшие чистотой джинсы и черный кожаный жилет на молнии. Она вышагивала у меня перед самым носом беззаботно, слегка опустив плечи вперед. Иногда она наклонялась к полкам, брала с них какую–нибудь банку, вертела ее в руках (на шее у нее я заметил висевшие на веревочке очки в роговой оправе, которые она водружала на нос, изучая надписи на этикетках) и, в зависимости от прочитанного, ставила на место или помещала в корзину своей тележки. Затем шла дальше, а я следовал в нескольких шагах у нее за спиной.

Мы продолжали в таком духе еще несколько минут: Одри неторопливо обходила торговый зал, я же соблюдал дистанцию в ожидании момента, когда смогу выйти на сцену, и трепетал, достанет ли мне смелости сделать это, если такое время наконец настанет. И тут оно настало. Ибо, когда Одри повернула за угол стеллажа, я на мгновение потерял ее из вида, а нагнав, увидел, что она, оставив посреди прохода тележку, склонилась над длинным и низким холодильником с замороженными продуктами.

Я напрягся, предчувствуя приближение подходящего мига — быстролетного, кульминационного, решающего. Я увидел, как Одри извлекает из холодильника завернутого в целлофан цыпленка и прикидывает его вес на руках; с решимостью безумца я толкнул свою тележку так, чтобы она, покатившись, наткнулась на тележку Одри.

Две тележки столкнулись, бренча железом.