– Ему необходимо сохранить руки, – говорила она этому человеку. – Ведь он фотограф! Очень хороший фотограф, и не сможет обойтись без правой руки. Он должен работать быстро, проворно. Вы понимаете?

Хирург, считавшийся звездой первой величины в своей области, сказал, что понимает. Он и без нее знал все это. Однако заверения врача в том, что все будет хорошо, доходили до Джини словно откуда-то издалека. Ей казалось, что ее чувства распадаются на несколько частей, что этот мужчина либо не слушает ее, либо просто не понимает. Наверное, именно поэтому она не прислушивалась к его словам, когда он говорил о важности послеоперационного лечения, которое займет как минимум шесть месяцев.

Джини повторяла одни и те же слова и доводы, покуда, оборвав себя на полуслове, не сообразила: она просит этого знаменитого хирурга вылечить не те раны, которые нанес Паскалю Стар. Ей хочется, чтобы он излечил его от всех ран – в том числе и тех, которые нанесла она.

Разумеется, она не произнесла этого вслух, но ей показалось, что врач что-то понял. Быть может, он уловил боль, вину и отчаяние, мучившие ее. Вероятно, он отнес все это на счет шока, в котором она пребывала. Джини знала, что это не так, но не стала убеждать врача в обратном, покорно приняв предписание побыть некоторое время в покое и отдохнуть.

Ее провели в маленькую палату и уложили на узкую больничную кровать. Чтобы сестра, приставленная к ней, поскорее ушла, Джини притворилась спящей и лежала с закрытыми глазами. Перед своим внутренним взором, с самоуничижением и отвращением к самой себе, она шаг за шагом прокручивала картины своего позора, своего предательства – не только по отношению к Паскалю, но и к самой себе.

Усталость, ощущение собственного ничтожества и непрерывное самоуничижение привели к тому, что пережитый Джини кошмар стал постепенно отдаляться. На протяжении первого часа ее воображение вновь и вновь с пугающей настойчивостью прокручивало ее действия в отеле «Сен-Режи». Да, все так и было: она действительно говорила все те немыслимые вещи и совершала немыслимые поступки. Они плясали перед ее мысленным взором, и Джини в который раз переосмысливала их. Однако через некоторое время те события начали казаться ей какими-то нереальными, словно взятыми из страшного фильма. Ее измученный мозг взбунтовался. Джини стало казаться, что там была не она, а какая-то другая Джини – женщина, выпрыгнувшая из ниоткуда, как чертик из коробки, женщина-суккубус, женщина-сон, женщина-отражение, внезапно шагнувшая из зеркала и ожившая всего на несколько часов – так, что все перевернулось вверх ногами.

Ухватившись за эту мысль, Джини испытала некоторое облегчение и забылась беспокойным лихорадочным сном. А во сне к ней пришел мужчина, который вполне мог быть Роулендом Макгуайром, поскольку говорил с таким же, как у того, акцентом, но имел другое лицо. В голосе его звучали утешение и обещание надежды. Нет, сказал он, Джини читает фразы в неправильном порядке. Она сама поймет это, если позволит ему переставить слова. Рукой волшебника он прикоснулся к словам «позор» и «предательство», и они тут же превратились в другие: «любовь» и «надежда». Джини смотрела на эти буквы, сиявшие перед ней в воздухе. Они сказали ей, что правильное может лежать позади неправильного, и в этот момент она с криком проснулась.

Сейчас, глядя на серые воды городской реки, она снова вспомнила этот сон, а затем он растаял. Джини охватило уныние. Она чувствовала, что не в состоянии разобраться во всех этих событиях, а также понять тот импульс, который заставил ее нажать на курок, выстрелить из оружия, оборвать чужую жизнь. Отвернувшись от бежавшего внизу потока, она стала смотреть на чудесные домики, стоявшие вдоль набережной. По мере восхода солнца их очертания становились все более отчетливыми. Что ж, подумала женщина, трогаясь с места, если мне недостает ума и проницательности, придется обходиться чувством долга и принципами.