– Никаких проблем. Здесь – сколько угодно бумаг: записки, письма и даже какой-то странный дневник, который он вел. И кроме того, конечно же, магнитофонные записи вашей коллеги. Короче говоря, улики – на любой вкус.

– На любой вкус, – эхом повторил Роуленд.

– Вообще-то подобные документы могут быть упомянуты в печати лишь по истечении определенного времени. Однако нередко бывает, что в сутолоке, в суматохе тот или иной журналист находит что-то важное за моей спиной… – Мартиньи многозначительно посмотрел на собеседника. – В таких случаях инструкции предписывают мне начать служебное разбирательство.

– Разумеется.

– Вот только беда – эти разбирательства никогда ни к чему не приводят. Слишком много писанины. Вы понимаете меня?

– Да, и крайне вам признателен.

– Не стоит того. – Мартиньи поежился и поплотнее запахнул свой плащ. – Может, поужинаем вместе чуть позже? Часа в три, в четыре? Моя жена что-нибудь приготовит. Ей это страшно нравится.

– С удовольствием. – Роуленд с благодарностью посмотрел на собеседника. – А потом пропустим по рюмочке коньяку.

Мартиньи засмеялся, похлопал Роуленда по плечу и сделал чисто французский жест рукой.

– Их уже выводят, – проговорил он. – Оставляю вас наедине с самим собой – по крайней мере до тех пор, пока их не увезут. Вы ведь этого хотите?

– Черт возьми, неужели это настолько заметно? – Роуленд отвернулся.

– Для женщины, наверное, нет, а для мужчины – несомненно.

Напоследок он бросил на Роуленда еще один взгляд, в котором читались симпатия и легкое удивление, а затем удалился.

«Проницательный человек, – подумал Роуленд, – и очень тактичный». В следующий момент он напрягся и сразу же забыл о Мартиньи. Толпа возле портика зашевелилась, послышались крики журналистов, вспыхнули осветительные приборы телевизионщиков.

К крыльцу подъехала полицейская машина, и по ступенькам в окружении полицейских быстро спустились Джини и Ламартин. Роуленд успел заметить, что лицо женщины было белым как полотно, светлые волосы схвачены лентой. Ламартин левой рукой обнимал ее за плечи. Когда Джини скрылась в полицейской машине, Ламартин на секунду замер, и Роуленд успел ясно рассмотреть его лицо, на котором были отчетливо написаны беспокойство и любовь. Даже на том расстоянии, которое разделяло двух мужчин, это выражение яснее любых слов сказало Роуленду: муж. Оно четко обозначило рубеж, пересечь который Роуленд был не готов.

По крайней мере так сказал он сам себе, ежась под моросящим дождем, стараясь оставаться в тени и незамеченным. Образец для подражания! Роуленд смотрел, как, оглашая пропитанный сыростью воздух завываниями сирены, отъезжает полицейская машина, и злился на себя за принятое им – тогда или раньше? – решение. Но, даже чувствуя острую боль сожаления, понимал, что оно – единственное, правильное и достойное.

Именно тогда, когда машина завернула за угол и исчезла, Роуленд задумался о том, как оторвать себя от Джини. Нужно придумать что-нибудь такое, чтобы и я, и она как можно в меньшей степени чувствовали себя виноватыми, размышлял он. Ему придется солгать ей. В глубине его сознания шевелилась мысль: сумеет ли он сделать это, когда настанет момент? Сумеет ли солгать так, чтобы обман не был ею замечен? Наверное, да, сказал самому себе Роуленд. В конце концов, у него впереди – еще целая ночь, чтобы приготовить нужные слова.

– Готовы? – окликнул его Мартиньи.