– Сам-то часто в святилища ходишь?! – опять не выдержал паренек.

– Я холоп, с меня спросу нет, – невозмутимо парировал старик. – А ты – великий князь будущий. Тебя люди видеть должны, знать. Кланяться тебе лично, прикасаться, руку целовать, суда твоего и милости просить. Верить, что помыслы твои и вера, надежда твоя с ними общие. Я понимаю, Василий Дмитриевич, дело твое молодое. В четырнадцать годков о богах небесных и душе вечной никто не задумывается. Но коли не по вере, так хоть по званию своему и долгу княжескому ты в разные храмы крестовые хотя бы раз на два дню заглядывать изволь!

С этими словами слуга протянул своему господину наборный пояс из янтарных и яшмовых пластин, с подвешенным к нему на шелковом шнуре замшевым мешочком.

Пестун считался отличным ратником еще при Иване Ивановиче, отце великого князя Дмитрия. За разумность и мастерство был поставлен дядькой при Дмитрии Ивановиче и доверие оправдал, воспитал воина умелого и правителя разумного.

В последнем, понятно, не одного холопа заслуга – однако же и дядька, неотлучно при княжиче живущий, свою немалую лепту в дело сие внес. И потому, когда у самого Дмитрия родился первый из сыновей, великий князь доверил его своему любимому учителю, давно разменявшему шестой десяток лет. И еще неизвестно, кто пользовался у московского правителя большим доверием: старый воспитатель или юный собственный сын. И чьим словам он поверит более, коли в отправляемых домой с оказиями письмах нежданно обнаружатся те или иные разногласия.

Посему, слуга слугой – но перечить холопу княжич не стал. Молча опоясался, позволил надеть себе на шею две увесистые золотые цепи, после чего не без ехидства согласился:

– Коли в церковь проводишь, дядька, так и схожу! Одному мне ведь несолидно получится, правда?

Довольный собою Василий радостно рассмеялся, наклонился к столу, забросил в рот два кусочка едко-соленой брынзы, заел сладким, как мед, и хрустким, как капуста, арбузом, кинул в рот еще кусочек брынзы и выскочил из опочивальни. Кивнул склонившимся в поклонах Копуше – второму из дядек, – и Зухре, юной зеленоглазой и широкобедрой персидской невольнице с густыми и жесткими длинными черными волосами.

Девушка приехала не из Москвы. Ее подарил знатному заложнику царь Тохтамыш, дабы служанка следила за чистотой и порядком в комнатах гостя. Не мужчинам же, понятное дело, посуду мыть, одежду с постелью стирать да пыль и грязь вытирать?!

Миновав горницу, княжич вышел на гульбище, на миг остановился, опершись на перила и подняв глаза к небу.

Огромный царский дворец, возвышавшийся в центре Сарая, состоял из шести таких вот дворов, каждый сорока шагов в длину и тридцати в ширину. От жаркого солнца их спасала виноградная лоза, что плелась по натянутым наверху веревкам, да сделанные в центре пруды с прозрачной водой. В одном из дворов в таком пруду даже плавали разноцветные китайские рыбки размером с упитанного суслика. Двери всех покоев выходили сюда, во дворы. А наружу смотрели лишь редкие окна да оборонительные зубцы, стоящие по краю крыши.

Из одного двора в соседние можно было добраться прямо по верхнему жилью через специальные коридоры – и потому спускаться вниз княжичу не понадобилось. Вскоре он точно так же сверху наблюдал за одетыми в шелка и бархат мальчишками, с криками и смехом играющими в пятнашки вокруг выложенного мрамором прудика. Вскоре появился тощий и длиннобородый ходжа Тохтан в свисающем набок, красном остроконечном колпаке, в серо-коричневом стеганом халате в клеточку и с толстым-претолстым свитком под мышкой. Учитель письма громко прокашлялся, отчего детвора сразу притихла и сбилась в кучку – и вслед за мудрецом засеменила в дальний тенистый угол.