Трапеза продолжилась, закончившись общей молитвой в красном углу перед домовыми иконами.

– Я бы хотела исповедаться тебе, отче, – после домовой службы попросила милости Ксения.

– Приму с отрадой, мое возлюбленное чадо, – согласно кивнул монах. – Потребность сия душевная сама за себя о чистоте души твоей сказывает. Проводи меня до кельи моей, там и расскажешь.

– Грешна я, отче, ох как грешна, – покачала головой женщина, когда они с Пафнутием вошли в хорошо натопленную светелку под самой кровлей. – Прямо не знаю, как о сем и говорить.

– Тверда ли ты в вере своей, дочь моя? – спросил в ответ инок.

– Да, конечно, отче, – широко перекрестилась Ксения.

– Сие есть самое главное, – спокойно ответил Пафнутий. – В твердой вере нашей сила людей православных, и токмо отступление от нее большой бедой счесть можно. Все прочие прегрешения есть простительные ошибки, каковые и искупить несложно.

– Слаба я оказалась перед плотским искушением, отче.

– Как твой духовник я ведаю, что половина вины за сии проступки лежит на смертном, что по диаволову наущению тебя в искус блудный ввел и лишил судьбы обычной, человеческой. За то гореть ему в аду. Тебе же назначаю три недели «Отче наш» еженощно читать и покров для иконы Богоматери красивый вышить.

– А я уже вышила! – обрадовалась Ксения.

– Однако же от епитимьи наложенной, чадо, тебя сие не освобождает! – сурово ответил чернец.

– Я передам вышитый оклад в дар Павло-Обнорской обители, – немедленно решила Ксения. – Сама же сотворю другой!

– Волею Господа нашего Иисуса, принявшего на себя все грехи наши и смертию своею их искупившего, прощаю тебе, раба Божия Ксения, все твои прегрешения, – перекрестил женщину Пафнутий. – Ступай себе с миром и живи по совести.

После отпущения грехов Ксения с легким сердцем вернулась к себе, полная уверенности, что больше уже никогда и ни за что не отступится от праведной, правильной жизни.

Это было тяжко, ибо в памяти постоянно всплывали яркие, пронзительные глаза царского брата, его голос и задорный смех, тело еще помнило его ласки, лоно томилось сладким желанием. А демон-искуситель нашептывал о том, что вот он – хороший повод снова постучаться в заветные ворота, снова войти в жаркую опочивальню и утонуть в страстных объятиях. Ведь сделает она сие не для себя, а для Христовой обители, вымолив для нее хоть какие-то послабления, да для своего духовника, попросив для него какого-нибудь возвышения!

Однако присутствие инока придавало женщине стойкости. Сдаться соблазнам в присутствии отца Пафнутия, верного и преданного слуги Господа, Ксения никак не могла!

Однако настал день, когда их гость, уходя из дома к очередной осевшей в столице костромской семье, попросил Марию Ивановну затопить баню, дабы ввечеру, перед дальней дорогой, попариться.

Ксения услышала, как матушка по сему поводу распоряжалась… И сама не поняла, как так вышло, но вскорости, чисто одетая, она уже спешила в сторону Кремля. Обогнув его по крепкому еще льду Москва-реки, поднялась по Васильевскому спуску к Варварке, повернула направо и без задержки постучала кулаком в ворота.

Открылось окошко, в него выглянул молоденький холоп, запомнившийся хрипотой. Узнавая гостью, он кивнул, отворил калитку и указал в глубину двора:

– Федор Никитич с гостями там балует.

За долгую зиму убираемый со двора снег вырос в самом центре подворья в огромную, высотой в два человеческих роста гору с накатанными до ледяного глянца склонами. Что находилось в сем месте – может, грядки какие, прудик али еще что-то, зимой бесполезное, Ксения не знала, как не знала и того, поливали гору водой али она сама собою так утрамбовалась со временем.