В благосклонно тусклом свете обозреваемые анатомические детали выглядели нежно, доверительно. Руки, всегда готовые принять тех, кто нуждался в утешении. Джойс, к примеру. Ребенком она всегда стремилась свернуться калачиком в объятиях Сары. И сразу совала палец в рот. Она и сейчас выглядит так, будто только что — и ненадолго — вытащила изо рта палец. Мир полон ими, живущими с пальцами во рту. Может, и сама Сара не вытащила бы пальца изо рта, если бы не необходимость управиться с двумя детьми без мужа и без денег.

Генри? Отец из отцов. Возможно, она была бы доброй матерью для Генри. Все в нем указывало на то, что ему приходилось отчаянно отбиваться от бешеной кошки, причиною бешенства которой выступали, естественно, неблагоприятные условия среды обитания; кошки, способной загрызть своих детенышей, бросить их на произвол судьбы, задушить их добротой неумеренной. От чего-то враждебного, неумолимого рванулся он прочь, чтобы, оторвавшись, развернуться и схватить самого себя, сжать в объятиях, защитить… Мысли о Генри бороздили сознание, сталкивались, сливались, преобразовывались, овеществлялись, сплетались в невидимую сеть любви, проявляющуюся лишь в выразительных взглядах и мимолетных прикосновениях.

У этой болезни две фазы. Первая — когда женщина вглядывается и видит: да, это плечо… это запястье, это рука… Вторая — когда она стоит у бесстрастного стекла, мрачно смотрит на отраженную им стареющую женщину, всматривается снова и снова, не веря глазам, ибо та, на кого она смотрит, та же (когда она отходит от зеркала), что и десять, двадцать, тридцать лет назад. Она все та же девушка, молодая женщина, она не изменилась — но зеркало утверждает обратное.

Но до второй стадии Сара еще не дошла. Она смотрит в зеркало, льстит себе, в чем можно польстить, критически пробегает или игнорирует нелестные подробности, тает в мечтах о Генри. Позволяет себе представить себя в его объятиях, воображает его движения… но, попробовав выразить ощущаемое словами, разражается хриплым смехом. Старуха шестидесяти пяти лет с мужчиной в самом соку, вдвое ее моложе… Попробуй-ка рассказать об этом двадцатилетней… или тридцатилетней. Сара представила себя в этом возрасте, услышавшей об этаком, представила свою презрительную гримасу. Но ведь он ее любит! И он хочет к ней в постель, вне всякого сомнения. И движет им страсть… К которой, пожалуй, примешивается любопытство: каково в постели с женщиной, вдвое старшей, чем я? И она скажет ему: «Я почти двадцать лет не спала с мужчиной. И для меня это не так уж много. Вы, конечно, слышали, как ускоряется бег времени для стариков? Для вас это много, почти две трети жизни…» Нет, такого даже она не скажет, даже она, чья небрежная искренность в вопросах любви так ей в свое время вредила. Но из головы этой мысли не выгонишь: двадцать лет не держала я в объятиях мужчину. Впервые в жизни Сара попросит выключить свет. Хотя, зная импульсивный характер Генри, можно не сомневаться, что настанет момент, когда он снова щелкнет выключателем, чтобы увидеть тело, которого желал, которого добивался, Кто знает, может быть, стареющее тело возбудит его. Мало ли что людей возбуждает, сразу не предскажешь. Хочет ли она этого? Когда-то Сарина уверенность в себе позволяла ей не обращать внимания на тех, кто ласкал, целовал, мял ее тело, не интересоваться их эмоциями. Где была ее гордость? Мысль о его руках подавляла любую гордость. Она представляла себе глаза Генри, сладость уединения с ним… Она жаждала его, всего, что с ним связано, даже тот момент, когда он щелкнет выключателем, чтобы бросить на ее тело быстрый — тактичный, разумеется — любопытный взгляд. Она даже пробормотала еле слышно:

— Видок не хуже многих помоложе…

Этот конфликт с зеркалом, борьба с собой утомили Сару, веки сползали вниз, но страх перед сном удерживал ее у зеркала.