Вторая неделя — «неделя Реми». Эндрю Стед занят по горло. Происходит волшебное перевоплощение человека, которого трудно представить без лошади, в младшего сына аристократического семейства. Актер подчиняет роли свою индивидуальность, и главный инструмент этого преобразования — железная дисциплина. Или, возможно, самоотречение, терпение, вдумчивость… Подчинение тому, с чем сам можешь и не соглашаться. Эндрю эта трансформация привлекала и поглощала. Из фильма в фильм он кочевал бандитом, копом, ковбоем, хулиганом, начиная с самого первого, в котором изобразил конокрада. А что привело его сюда? Десять лет назад Эндрю ездил в Канны, где фильм с его участием получил приз. Один из дней он провел в холмах хинтерланда, посещая древние городки, случайно оказался в Бель-Ривьере и попал как раз к музыкальному фестивалю. Услышал сочинения Жюли Вэрон, особенно о них не задумываясь, а затем с удивлением обнаружил, что музыка эта не выветривается из головы. Музыка «трубадурского» периода. Его импресарио послал ему экземпляр пьесы «Жюли Вэрон», и Эндрю Стед отклонил приглашение на очередные съемки. Конечно, эта пьеса далека от всего, чем он раньше занимался, может быть, чужой он в ней… Но, с другой стороны, типаж… Эндрю опасался, что и в жизни его вне кино утвердился определенный типаж. Попытался вспомнить, каким он был до девятнадцати лет. В первый фильм он попал случайно, можно сказать, что и актером стал случайно. Да, Эндрю техасец, но это еще не значит, что он осужден всю жизнь скакать да размахивать лассо.

— Лошади и собаки не заменят пищи и воды, — процитировал он и обрадовался, что Сара определила автора: Диккенс, — хотя и не вспомнила, откуда цитата.

— Дэвид Копперфилд, — подсказал он. — Мало ли что кому кажется…

Эндрю Стед не казался человеком, нуждающимся в моральной поддержке и утешении; когда он садился рядом, Сара об этом и не думала. По-разному сидели эти люди рядом с нею. Билл Откидывался на спинку, балансировал, упирал руки в бока, болтал с Сарой и бегал глазами вокруг, готовый блеснуть белозубой улыбкой в любом направлении. О Генри вообще, пожалуй, не скажешь, что он способен сидеть, во всяком случае, сидеть спокойно, отдыхая. Салли сидела спокойно, монументально, занимая собой все отведенное для этого пространство. Молли редко удавалось отлучиться с площадки. В основном ее реплики сводились к осуждению Жюли, которой «надо было бы голову проверить».

— Всю жизнь выкинуть под хвост любви! — возмущалась Молли, и это возмущение заставляло Сару взглянуть на актрису и проследить направление ее взгляда, ясного, откровенного, даже невинного, но замутненного сомнением. Устремленного на Билла.

— Благодарение Господу, я живу не в то время, — говорила Молли Мак-Гвайр.

Эндрю сидел свободно, его мускулистые руки спокойно лежали на подлокотниках, отдыхали точно так же, как отдыхало его сильное тело, привыкшее подчиняться воле хозяина, взгляд светло-голубых глаз уже не воспламенялся и не было у них отсвета жарких плоскогорий северо-западной Аргентины. Казалось, Эндрю чего-то от нее ждал. Чего? Эта неясность беспокоила Сару, заставляла обдумывать свою роль здесь, в этой церкви, за этим столом, свою готовность похвалить или успокоить каждого, кто к ней обращался. Можно ли винить ее в неискренности? Пожалуй, нет. Ей все нравилось, а Генри вызывал восторг. И сама она неплохо поработала. Но иногда Эндрю напоминал ей Стивена своими суждениями. Судили они оба по-мужски, не красуясь, не стремясь нравиться. Еще одно их объединяло: волею случая они оказались в Бель-Ривьере в одно и то же время, оба подпали под влияние музыки Жюли.

Но музыка запаздывала, и отсутствие ее ощущалось все больше с каждым часом. Вот Эндрю в сцене с Молли внезапно смолк, замотал головой, попросил Генри повторить. Снова сбой, еще раз то же самое.