Каждое слово Маргариты заставляло меня содрогаться. Месяц начался как нельзя более плохо. Я оказалась в Париже в понедельник, 6 июля 1789 года. Столица клокотала, как адский котел, и поразила меня обилием пьяных, одетых в лохмотья, вооруженных людей на улицах. Над многими заставами поднимались клубы дыма: какие то бродяги поджигали их, чтобы помешать таможенникам взимать пошлины за вино и ром, ввозимые в город. Никто и не думал заниматься обычной будничной работой. Прекратился даже ремонт дорог: каменщики ушли, бросив неубранными груды щебня и брусчатки.

Лавки, дома горожан были закрыты; каждый, у кого были железные ставни, прикрыл ими окна. Все опасались ограблений. Работали только булочные, но вокруг них собирались целые толпы народа – в Париже невозможно было достать хлеба, и никто среди простых парижан не понимал, в чем причина голода. Зато в гурьбе людей постоянно рыскали какие то платные агенты, которые указывали на виновников нехватки продовольствия: это – королевский двор, лично король и лично королева!

Прибыв домой, я обнаружила три неприятные вещи. Во первых, несколько окон в моем особняке были выбиты. Видимо, мое жилище вызывало у кое кого немалую неприязнь… Во вторых, в отеле д’Энен до сей поры занимал комнату и столовался философ Николя Шамфор. В свое время, зимой, он помогал мне изображать из себя светскую либеральную даму. Тогда то я, движимая модой, и пригласила его к себе. Шамфор всегда был известен своей склонностью пожить за чужой счет и даже полагал, что оказывает знатным богачам честь, принимая подобные предложения. Уехав в Версаль, я на некоторое время вообще позабыла об этом острослове, ну а теперь… теперь, когда ситуация в стране стала такой угрожающей, я бы, конечно, с удовольствием его выгнала. Он проявлял чудеса безтактности, оставаясь у меня так долго. И мне теперь приходилось ломать голову над тем, как удалить его из дома и при этом не приобрести опасного недоброжелателя: Шамфор был злопамятен и мстил своим обидчикам язвительными эпиграммами.

О, а в третьих – и это самое неприятное! – переступив порог отеля д’Энен, я обнаружила, что здесь же находится и мой муж. Здесь, а не во фландрском полку, на службе у барона де Базенваля, как я полагала!

Он объяснил это тем, что устал и взял отпуск. За это я не могла его вслух упрекать, потому что сама поступила так же: последние месяцы, проведенные на службе, измотали и меня, и его. Я, находясь при королеве, перенесла немало моральных страданий, и Эмманюэль пострадал не меньше. Ему, прежде служившему лишь на спокойных должностях командира дворцовой гвардии графа д’Артуа и коменданта отдаленной крепости Жу, теперь довелось вкусить настоящей военной службы, причем в такой обстановке, когда он постоянно чувствовал ненадежность, если не ненависть подчиненных. Армия разлагалась, французские солдаты не подчинялись командованию, проститутки из Пале Рояль хорошо просветили их насчет того, что любой начальник – плох и повиноваться ему – смешно для сторонника свободы… Вдобавок ко всему, какие то таинственные заговорщики, развешивая по Парижу афиши с перечнем придворных, которых нужно немедленно обезглавить, постоянно включали в этот список и имя Эмманюэля, припоминая ему службу у брата короля (тепер это объявлялось преступлением!) и называя его «прихвостнем д’Артуа». И кому только понадобилось так запугивать ни к чему не причастного и мало на что влияющего молодого человека?

Эмманюэлю не исполнилось еще и двадцяти пяти лет. Ничто в его прошлом не подготовило его к такому сложному повороту в жизни. Не обладая твердостью моего отца, он казался в эти дни почти затравленным. Много часов из своего так называемого отпуска он проводил в оранжерее, среди розовых кустов и амарантов, посаженных еще его матерью, прекрасной Софи д’Энен, и компанию ему там составлял разве что ее портрет в серебряной раме.