— А если у меня сердце разрывается, как у Антонии?

— Хорошо! Я положу на него руку и не дам ему разорваться.

Она посмотрела на меня, слегка пожала плечами и сказала:

— Ветреник!

И она начала играть.

Я не могу сказать вам, что играла нам эта выдающаяся пианистка. Никогда еще под чьей-нибудь рукой слоновая кость и дерево не издавали подобных звуков. В течение часа, без перерыва, самые горестные чувства и опьяняющие скорбью звуки следовали один за другим. Казалось, сам инструмент страдал, жаловался, томился и причитал.

Наконец, когда прошел почти целый час, она поднялась.

— Вам меня совсем не жалко! — воскликнула она, обратившись ко мне. — Неужели вы не видите, что убиваете меня?

Я посмотрел на г-жу Бульовски. Она была бледна, дрожала и находилась почти в обморочном состоянии.

Слушательница и исполнительница были достойны друг друга.

Женщины вновь обнялись, и я увел г-жу Бульовски, так как я более опасался за это хрупкое и чувствительное создание, чем за сильную и стойкую натуру Мари Плейель.

— Итак, — спросил я, когда мы были уже на улице, — хотите ли вы еще что-нибудь увидеть в Брюсселе?

— Неужели вы думаете, что можно еще что-либо смотреть после того, как мы видели и слышали эту замечательную женщину? — воскликнула она.

— Что же мы будем теперь делать?

— Я еду в Спа… А вы?

— Черт возьми, я с вами.

Уже через четверть часа мы были на железнодорожном вокзале и отправлялись в город лечебных вод и азартных игр, на посещение которого в течение моего трехлетнего пребывания в Бельгии у меня недостало любопытства.

— Какая замечательная артистка!

— Вы ничуть не хуже, чем она, дорогая Лилла, потому что понимаете ее.

— А тем временем я целую неделю чувствую себя совершенно разбитой.

— Почему же?

— У меня все нервы болят. Она вздохнула.

— Вы хотите, чтобы я попытался вас успокоить? — спросил я.

— Каким образом?

— Магнетизируя вас. Мы одни в вагоне, вы мне доверяете настолько, чтобы оставаться спящей какое-то время, не так ли? Вы проснетесь если не полностью исцеленной, то, по крайней мере, облегчите свои страдания.

— Попытайтесь, мне бы этого очень хотелось. Но предупреждаю вас, магнетизеры всегда терпели неудачу, когда пытались усыпить меня.

— Потому что вы сопротивлялись. Настройтесь на то, чтобы подчиниться мне, и вы увидите, что если я вас не усыплю полностью, то хотя бы заставлю забыться.

— Я не буду вам мешать, обещаю.

— Что вы испытываете?

— Сильный жар в голове.

— Значит, надо сначала успокоить головную боль.

— Да… И как вы это будете делать?

— О, не спрашивайте меня. Я вообще не изучал магнетизм как науку, а испытывал его как врожденную способность. Я занимался этим для того, чтобы на самом себе убедиться в его действии, когда писал «Бальзамо», а потом, если меня об этом просили, но никогда для собственного удовольствия, ибо очень уставал от этого.

— Отлично! По крайней мере, это еще одно подтверждение тому, что вы честный человек. Так, значит, магнетизм, по-вашему, это что-то сверхъестественное?

— Видите ли, на мой взгляд, какая-то часть магнетической силы имеет физическое происхождение и, следовательно, материальна. Я постараюсь объяснить вам это с философской точки зрения. Когда природа создала мужчину и женщину, у нее, обычно такой предусмотрительной, не было ни малейшего представления о законах, которые будут управлять человеческими сообществами: до того, как решиться создать мужчину и женщину, природа задумала создать прежде всего, как и во всем остальном животном мире, самца и самку.