— Как это ты говорил, Иешуа? Блаженны милостивые, да?

Он хлопнул в ладоши и, когда приблизился начальник стражи, сказал:

— Виновен в подстрекательстве. Но не мне решать — это дело Синедриона. Если хотят — пусть побьют его камнями.

Впрочем, оба знали: Иешуа ждет крест…

Тело умирало, как ни старался Хаим поддержать жизненные силы с помощью нематериальных сфирот, с помощью духа и воли, как говорил он сам. Дух — слабый помощник против заражения крови. Впрочем, в отличие от всех людей, стоявших у подножия Голгофы и глядевших на муки человека, якобы пришедшего спасти народ иудейский, Хаим прекрасно понимал, что, уйдя сейчас, достигнет, в лучшем случае, лишь одной из поставленных целей.

Ученики запомнят слова Учителя, люди запомнят явленные им чудеса — это так. И в будущем, может быть, именно эти, невозможные в материальном мире, явления, более даже, чем его проповеди, которые могут и затеряться в веках, укажут матери и отцу, Андрею и остальным людям Кода место в пространстве— времени, где следует искать Хаима. Если им не помогает интуиция, пусть пользуются знанием.

Хаим хотел, чтобы его нашли. Он хотел вернуться — не просто в мир, но в мир, где он был бы не один. В свои тридцать три года он так и остался шестилетним мальчишкой, в поступках его многое шло от игр, недоигранных с Андреем и даже с соседским Аликом из квартала Ир-ганим.

Хаиму неожиданно стало холодно, тело начал бить озноб, он чувствовал, что жара постепенно спадает, солнце стояло уже совсем низко над горизонтом, но холод шел изнутри, будто где— то в области сердца открылся колодец в тупую бесконечность, и оттуда поднимался, разливаясь через край и заполняя кровью сосуды, отчаянный мороз, которому не было предела.

Смерть.

Только ли?

Оттуда же, из глубины открывшегося колодца, поднимались, будто легкие пары из охлажденного сосуда, странные звуки, которые никак не могли сложиться в осмысленную фразу, хотя и являлись, без сомнения, ее составляющими:

— Ха… где… отзо…

— Отец мой небесный, — шептали губы умиравшего на кресте сына Мессии, и все слышали этот громкий шепот, а в воображении Павла слова Учителя соединялись с собственными мыслями, и рождалась молитва, которую он бормотал с доходившим до безумия усердием, пугая стоявших рядом евреев.

— Отец мой, — шептал Хаим, теряя уже сознание, а точнее — поднимаясь в своем восприятии мира на тот уровень, на котором вовсе не сознание определяет суть восприятия и контакта, — отец мой… мама… где вы?

И будто эхо, он услышал, наконец, настолько ясно, насколько он вообще мог ясно осознавать происходившее:

— Хаим, сынок, если ты слышишь, если ты чувствуешь меня, отзовись, и я найду тебя. Мне нужна только нить, и нитью станет любое сказанное тобой слово. Скажи его…

— Отец, — Хаим поднялся над Голгофой, он сейчас видел и себя, висевшего на кресте, склонившего на грудь голову в терновом венке, и Павла, прятавшегося от римских легионеров за спинами любопытствовавших евреев, и город Ерушалаим от края до края, крепостную стену и холодность Храма, и густую черноту, которую наступавший вечер опустил на склон Масличной горы, и черные почему-то звезды на белом от боли небе, и еще он успел увидеть, как дернулось в последней конвульсии тело Иешуа, оставленное им, а потом он упал в теплые отцовские объятия, и рядом были мама, и Андрей, и Людмила, и Муса, и еще люди, знакомые и незнакомые, и серый день Саграбала.

Он вернулся домой.

— Господи, — сказала Дина, — как ты изменился, сыночек…

И Хаим заплакал.

За телом Иешуа — своим, по сути дела, — он вернулся трое суток спустя в единицах первого измерения времени.