Мы сделали привал на самом краю, и ночью нас едва не сдуло вниз порывами ветра, бушевавшего на равнине. Позже я узнал, что на дне «вади», к сожалению, царит полное безветрие — там настоящее пекло. Мы поднялись на рассвете. Больше часа ушло на то, чтобы спуститься на лендровере в зону эродированных отложений. Здесь мы могли разъезжать, как нам заблагорассудится, — в любую сторону, минуя овраг за оврагом, на ходу восхищаясь их прекрасной стратиграфией и очевидным обилием окаменелостей. Словом, это был край, о котором палеоантрополог мог только мечтать.
Мы пробыли там три дня, составив небольшую коллекцию хорошо сохранившихся черепов и длинных костей млекопитающих. Я собирал также зубы свиней, которые хотел сравнить с образцами из Омо для определения возраста. Благодаря знакомству с окаменелостями Омо я был почти уверен, что отложениям Хадара около трех миллионов лет, но мне хотелось бы иметь на этот счет точные данные. Ив Коппанс, по договоренности с Тайебом присоединившийся к нам незадолго до того, как мы попали в Хадар, поддержал мое мнение относительно возраста отложений. Будучи руководителем французского отряда в Омо, он хорошо знал относительную хронологию. «Свиньи те же самые, — сказал он, — но место гораздо лучше».
Возвратившись в Аддис-Абебу, мы с Тайебом и Коппансом пришли к соглашению об организации совместной экспедиции. Было решено строить работу на равноправных интернациональных началах и не допускать тех сепаратистских настроений, которые так затрудняли проведение исследований в Омо. Финансовые дела и набор персонала оставались в самостоятельном ведении руководителей групп, но работа должна была проводиться совместно всеми участниками экспедиции. Тайебу отводилась роль главного геолога, Коппансу — главного палеонтолога, мне — главного пелеоантрополога. Мы заключили формальное соглашение, упомянув в нем наши многочисленные обязанности. Так возникла Международная афарская научно-исследовательская экспедиция. Я поехал в Омо, провел там все лето, потом вернулся в Штаты, начал преподавать, лихорадочно работая по ночам и выходным, чтобы закончить свою гигантскую диссертацию о зубной системе шимпанзе, которая в конечном виде, несмотря на все сокращения, занимала 450 страниц. Защитив ее и получив степень доктора философии, я обратился в Национальный научный фонд с просьбой предоставить мне 130 тысяч долларов на два года полевых исследований. Фонд счел возможным выделить 43 тысячи долларов.
Я взял двух человек: Джина Доула, который представил отличные рекомендации, и Тома Грея, явившегося без оных. Грей изучал археологию в университете «Кейс-Вестерн». На факультете Грея считали ленивым и ненадежным студентом, но я придерживался иного мнения, ибо знал о его необыкновенной эрудиции и чувствовал, что он окажется незаменимым помощником в поле.
Отбор людей, с которыми еще не приходилось работать, — это сплошная лотерея. Никогда не знаешь, как себя проявит человек, пока не поживешь с ним бок о бок. Доул был серьезным специалистом, но экспедиционный быт оказался для него слишком тяжелым. Он с трудом переносил жару, боялся слухов о военных действиях на эфиопской границе, все время жаловался на плохое самочувствие и на следующий год не приехал в Хадар. Зато Грей, которого считали плохим студентом и едва не отчислили с факультета, оказался настоящей находкой. Очевидно, Хадар послужил стимулом для проявления его энергии и способностей. Вскоре Грей стал моим помощником и незаменимым партнером.
Между тем Тайеб тоже набирал людей в свой отряд. В их числе были художник и ученый Гийемо и две молодые женщины, которые впоследствии принесли неоценимую пользу экспедиции: ботаник, знаток ископаемой пыльцы Раймонда Бонфий и геолог Николь Паж. Французский отряд по численности превышал американский, но субсидии, предоставленные ему Национальным центром научных исследований, были гораздо меньше, чем у нас. |