Переливались колокола, зазывая люд к обедне. В стройном звоне чуткое ухо патриарха уловило «камаринскую». Откинул волосы Игнатий, вслушался. Так и есть, на колокольне Покровского храма звонарь наяривал плясовую.

— Ах, богохульник, — покрутил головой патриарх, и не поймешь, гневался или восхищался он лихостью звонаря.

Опираясь на высокий посох, медленно двинулся к царским хоромам.

Попы уши прожужжали патриарху Игнатию: «Можно ли, чтоб невеста православного царя в вере латинской на Москве пребывала?»

Не столько для себя, сколько для этих попов и отправился Игнатий к царю.

От патриарших хором до царских рукой подать. Идет Игнатий, на первую зелень заглядывается. Вон травка пробилась, а на ветках клейкие почки лопнули, распустились.

Позади патриарха два чернеца следуют. У Красного крыльца взяли Игнатия под локотки. Он отстранил их:

— Без вас взойду!

В сенях чернецы на лавку уселись, а патриарх в Крестовую палату вошел. Басманов уже здесь был, встал:

— Благослови, владыко!

Патриарх перекрестил боярина, уселся в его кресло и, положив крупные руки на посох, проговорил, отдуваясь:

— Жениться пора, боярин Петр, аз тебе велю.

— И, владыко, еще невесты не сыскал.

— Знаю тебя, все проделки твои мне ведомы.

— Винюсь, владыко. Сними грехи с моей души.

— Аз прощу. Зри! — Игнатий приподнял посох, погрозил. Потом к Отрепьеву повернулся. — В грехе зачат человек, во блуде тело губит.

— Ты это к чему, отче? — спросил Григорий и вскинул брови.

— Боярину Петру в науку аз реку.

— Только ли с этим ко мне пожаловал, отче? Говаривай до конца, — прервал патриарха Отрепьев.

Игнатий вздохнул:

— Государь, попы ропщут. Уж лучше бы сидеть мне в своей митрополии, чем слышать их вой.

— Что им, скудоумным, надо? — нахмурился Отрепьев.

— Они, государь, желают, чтоб невеста твоя веру латинскую сменила.

— Отче, попы православные хотят видеть Марину в вере православной, а епископ Александр, папский легат, вчера меня уламывал не принуждать Марину менять веру. Каких же попов ублажать, посоветуй? То-то! По мне, отче, все едино, какой веры человек, какому Богу молится. Так и передай попам, кои на тебя насели. Я же Марину неволить не стану, какую изберет себе веру, в той ей и быть.

— Аз, сыне, согласен, — весело промолвил патриарх. — В думе царицы на Руси николи не сиживали, а на супружеском ложе один бес кому лежать — православной ли, католичке. О Господи, грешен аз, — перекрестился Игнатий.

Отрепьев смеялся долго, до слез.

— Ах, отче, ах, молодец! — приговаривал Григорий. — Вот за это и люб ты мне.

Отер глаза, посерьезнел.

— Тут меня, отче, иное волнует. И тебе, патриарх, знать надобно. С Мнишеками послы короля заявились. Догадываюсь, какие речи они поведут, сызнова будут Смоленск требовать. Вот и думаю я, отче, как и Сигизмунда не обидеть, и землю русскую удержать? Об этом и рядимся с боярином Петром.

— Мирские заботы, Господи, — Игнатий подхватился. — Кесарю кесарево, сыне… Ты государь. Пойду, ее буду мешать вам.

* * *

Назначил государь думу. Позвали на прием воеводу Мнишека и послов короля.

А накануне собрались у патриарха ростовский митрополит Филарет и коломенский Алексий, да случаем оказался здесь архимандрит Пафнутий. Сначала все мирно переговаривались, а потом у Алексия с Игнатием перебранка началась.