Марине нравился Басманов. Он не то что Димитрий, — и рослый, и крепкий, и лицом красив.

Отрепьев нахмурился, разлил по серебряным чашам заморское вино, густое и красное, как кровь. Протянул Басманову:

— Пей!

Дождавшись, когда тот опорожнил чашу, указал на дверь:

— Убирайся! Все убирайтесь, вдвоем с Мариной останусь.

— Негоже, государь, — лавка под Басмановым жалобно скрипит. — Чать, в монастыре.

— Уходите! — зло крикнул Отрепьев и отвернулся.

Басманов пожал плечами, сказал Вишневецкому:

— Пойдем, князь. Слыхал государево слово?

На монастырском дворе шляхтичи в ожидании царя разожгли костры, иные в кельи к монахиням ломились.

Старая игуменья Анастасия, маленькая, костистая, бродила по монастырю, гремела посохом, бранила шляхтичей. В полночь затворилась с ключницей в келье.

На рассвете услышала: самозванец обитель покидает. Высунула голову в дверь, прислушалась — вдали стихал топот копыт. Выкрикнула вслед:

— Антихристу уподобился! — И на ключницу нашумела: — Чего ждешь? Ворота запри!

Повязав голову черным платочком, вошла в келью инокини Марфы:

— Сестра, не спишь?

Марфа на коленях поклоны отбивала, крестилась истово. Услышав голос игуменьи, поднялась.

— Великий грех на твоем сыне, сестра Марфа. Государево достоинство не блюдет.

— Царь перед единым Богом в ответе за свои деяния, мать Анастасия. Не нам судить государя.

Игуменья речь на иное повернула:

— Латинянка во всем виновата. Поговори с ней, сестра, а мы за царя помолимся. Не блюдет государева невеста монастырского устава, нашей трапезной чурается. Своих поваров держит. Срамно! У кельи день и ночь рыцарь стражу несет. И это в женской обители. Ай-яй!

Марфа проговорила:

— На этой неделе съедет Марина из монастыря в царские хоромы.

— Не заразил бы монахинь блуд государевой невесты… Молодые черницы на шляхтичей поглядывали, сама видела. — Постучала посохом о пол. — Наложу епитимью на грешниц! Постом и молитвами изгоню из них бесовское вожделение!

Охая, уселась в креслице. Инокиня Марфа закрыла Евангелие, поправила огонек свечи. Пригорюнилась.

— И на мне грех, мать Анастасия. Как стоять буду перед Господом?

Свела брови на переносице, застыла.

— Облегчи душу, сестра Марфа, покайся! — просит игуменья.

Инокиня покачала головой.

— Нет, мать Анастасия, моя вина, мне и крест нести.

Отвернулась, больше ни слова. Игуменья сказала недовольно:

— Гордыня тебя обуяла, сестра Марфа!

Встала, обиженно поджала губы, покинула келью.

* * *

Мельнице на Неглинке у Кутафьей башни, срубленной из бревен, столько же лет, сколько и ее хозяину. От времени бревна почернели и с засолнечной стороны покрылись сырым мхом. Когда родился нынешний мельник, в тот год его отец построил эту мельницу.

От весны до поздней осени мельница бездействовала. Она выжидала своего часа, когда завертятся жернова и зерно нового урожая потечет горячей мукой. Но до того надо пережить лето и осень, да чтобы были они урожайными. Тогда из муки свежего помола напекут бабы духмяных хлебов с хрустящей корочкой, пирогов и куличей разных.

Покуда же Неглинка с высоты запруды лила воду на лопасти застопоренного мельничного колеса, и оно вздрагивало, как норовистый конь.

Старая мельница у старого хозяина…

Подперев кулаком щеку, Варлаам задумчиво смотрел на лучину. Береза горела ровно, падали угольки в железный поставец, шипели. За стеной шумела Неглинка, а в углу мельницы, подложив под себя домотканое рядно, храпел мельник.