— В службу к тебе, князь Григорь Петрович. Слыхивали, ты рать скликаешь на подмогу государю Дмитрию.

У Шаховского ответ один:

— Страдания ваши не останутся незамеченными государем. Пожалует он вас от своей милости.

Ехали к Шаховскому дворяне из разных мест, высказывали обиды на Шуйского.

— От времен Ивана и сына его Василия служилые дворяне завсегда в чести у государей, а от Шуйского нам проку мало.

— Его любимцы — бояре — наши поместья разоряют, крестьян наших на свои земли силой свозят…

В Севск грамоту Шаховского привез путивльский десятник. Воевода севский на нее ответа никакого не дал, однако народ о грамоте прослышал, собрался у церкви, заговорил:

— Севск и Путивль друг дружке поддержка, так уж исстари повелось.

— Мужики комарицкие за волю постоять всегда горазды…

Перепуганный крамольными речами тщедушный попик, наспех обедню отслужив, на церковной площади принародно плакался:

— Господи, на кого замахнулись!

Комаринцы над попиком потешаются, зубоскалят. Тимоша, мужик кудрявый, лихой, попа за плечо взял, прижал лег гонько:

— Уймись, отец Алексий. Ты свою службу правь, в чужую не суйся. Аль забыл песенку:

Прослышал о смутьянах воевода, послал к церкви пеших стрельцов. Тем бы заводчиков хватать и в приказ доставить, а они сторону смутьянов заняли.

Тимоша в толпе потолкался, поговорил с одним знакомцем, другим, намекнул, пора-де кистени доставать, и направился к Акинфиеву.

Идет Тимоша заросшей бурьяном улицей, сухопарый, острый, колпак на затылок сбит, скалится. Весело ему! В избу к Артамошке ввалился, колпак с головы стащил, об лавку хлопнул:

— Кажись, время приспело, атаман! Слыхал, что в Путивле?

Акинфиев с полатей слез, подтянул порты, не держатся на худом животе, затоптался по избе. Она низкая и топится по-черному, бревенчатые стены в копоти, грязные.

Остановился Артамошка напротив Тимоши, прищурил глаза, ждет, что тот ему скажет.

— Пора, атаман. Кажись, в самый раз ватагу нашу скликать да к путивльцам в войско подаваться.

— А ответь, Тимоша, кто тому войску голова будет? — спросил Артамошка и хитрую улыбку в усах прячет.

Тимоша подвоха не учуял.

— Поелику путивльский воевода писал, он, разумею.

Крутнул Акинфиев головой.

— Не то, едрен корень. Я тебя про воеводу неспроста вопрошаю. Вспомнилась, Тимоша, байка, какую от Хлопки слыхивал. Вздумал волк телят пасти, а они к нему в стадо не идут: «Больно клыки у тебя, серый, востры». — И рассмеялся. — Нет, Тимошка, повременим. Спина моя не забыла, как ее шляхтичи по указке царя Дмитрия в синь изукрасили. Отчего бы у князя Шаховского к холопам и иному люду душа потеплела?

Положив руку Тимоше на плечо, помолчал, потом снова сказал:

— Коли сыщется воевода, какой не корысти ради, а народу сродни меня на бояр призовет, живота не пожалею. Не забыл, поди, Хлопка?

Тимоша кивнул. А Артамошка ему:

— Скажи ватажникам, Тимоша, я в Москву подаюсь, с женой перевяжусь, там и порешу судьбу свою. Ждите меня до первых заморозков, едрен корень. Не возвращусь, ищите нового атамана…

Даже в Смутную пору воскресными днями людно на торгу. На Красную площадь и в Охотные ряды стекался люд со всей Москвы. Делалось шумно и многоголосо.

Торговые ряды с лавками и навесами, палатками и открытыми полками начинались от самой Москвы-реки, где покачивался на воде плавучий мост, и тянулись вверх, через Зарядье, Варварку, Ильинку, Никольскую.

Зазывно кричали пирожники, предлагая отведать пирогов невесть с каким мясом, сыпали прибаутками сбитенщики, и над жбанами курился горячий пар, распространяя запах имбиря, корицы и других приправ.