К утру пожары стихли, и намаявшийся Артамошка присел на жердь, смежил веки. Одолевал сон. Сквозь дрему слышал разговоры мужиков.

— С салтыковской усадьбы началось. Боярин, окаянный, свои хоромы запалил и к Гонсевскому подался.

— Ляхи в Кремле спасение ищут.

— Ив Кремле достанем. А с ними и бояр.

— Не все бояре ляхам служат. Эвон князь Пожарский на Сретенке бьется…

В Китай-городе и в Кремле шляхта и немцы отогревались у костров, грозились уничтожить всех московитов. За полночь в Крестовой палате царского дворца собрались бояре и паны вельможные. Хмурился Гонсевский, недовольно косился на бояр. Выждав тишину, сказал:

— Панове, круль не оставит нас без подмоги. К нам уже послан полковник Струсь.

Салтыков вскочил:

— Пока рыцари в город вступят, ополченцы уже в Замоскворечье.

— Они на Чертолье объявились, — заметил Мстиславский. — Их Федька Смердов-Плещеев привел.

— Это коий у самозванца в окольничих хаживал?

— Тот самый.

Ротмистр Мазовецкий весело захохотал:

— Ах, холера ясна, мои гусары их добже порубили у Чертольских ворот.

Воротынский вздохнул:

— Недруги к стенам кремлевским добрались.

— Вельможный пан гетман, нам надо очистить от бунтовщиков Замоскворечье.

— Выпалить всю Москву! — забрызгал слюной Салтыков.

Мазовецкий расхохотался:

— Свинью режут, потом палят, а москаля прежде спалят, потом режут.

Гонсевский прервал разговоры:

— Панове, ветер и огонь нам в подмогу. Завтра запалим Москву. Во славу круля нашего, панове. Смерть москалям! Первыми мы пустим немцев.

— Вельможный пан гетман, — Мстиславский пристукнул посохом, — выгорит Москва, озлобится люд, вся российская земля восстанет! Завтра мы, бояре, призовем московитов к миру.

Гонсевский безнадежно махнул рукой:

— Пустая речь, панове, москаль добрый, когда на колу сидит.

Пока Артамошка подремывал, привиделся ему келарь Авраамий, будто говорит он строго:

«Ты не исполнил моего слова».

Артамошка хочет сказать, что, когда Москва на ляхов поднялась, к чему нижегородцев звать? Но келарь свое:

«Не оправдывайся, а немедля отправляйся…»

Встал Акинфиев. Головешки на пожарище погасли, холодно, утренний мороз до костей пронизывает. Заалело на востоке небо, звезды сошли. Умылся Артамошка снегом, направился на Сретенку, где, как он слышал, Пожарский народ собирает.

Несмотря на раннее утро, на улицах полно оружного народа. Отрядами стекались к Китай-городу. Пошел за ними и Артамошка.

Из ворот, какими Китай-город закрывали, выступили несколько бояр. Остановились перед толпой. Один из них сказал с укором:

— До чего довели московиты, город на пожар обрекли.

Народ зашумел:

— А кто в том повинен? Аль тебе, боярин Мстиславский, неведомо?

— Не вы ль, бояре, ляхов в Москву впустили?

— Нет, мы под Речью Посполитой жить не будем!

— Цыц! — прикрикнул другой боярин. — Эвон Пожарский, выдь, ответствуй, а не хором галдите!

Толпа расступилась, пропустив наперед Пожарского. Артамошка шею вытянул, князя разглядывая. С виду ничем не выдался, и годами не стар и не молод, поди, к сорока подбираются, а взгляд ясный. Идет с достоинством.

Мстиславский ему говорит:

— Вишь, князь Дмитрий, что с Москвой сделали? Сам ведаешь, мы королевичу присягали не из-под неволи.

— Я, князь Федор Иванович, Владиславу не присягал, видит Бог, и ляхам не слуга.