— На лихих людишек к нам стрельцы приставлены, стража.

— Какая там нонче стража, коли разбойники вона целое царское войско побивают…

Давно и не раз князь с дьяком переговорили, как посольство правили и о чем им царю сказывать. Хвалиться особливо было нечем, одно ясно — спят ляхи и видят себя в Москве.

Король Сигизмунд выдать Молчанова отказался и готов впредь укрывать злоумышленников, даже вора Илейку Горчакова при них, послах, назвал царевичем Петром, чем государя Василия Ивановича Шуйского честь порушил.

А что до канцлера Льва Сапеги, так тот с московскими послами вообще дел не имел, будто и не прожили они в Варшаве полгода. Волконский и дьяк имели известие: канцлер с Молчановым сообща ищут нового самозванца. И по тому, как на приемах король говаривал московским послам дерзко, поддевал словами недостойными, а паны вельможные кичились, держались надменно, князь Волконский заключил: ляхи и литва хотят войны с Московией.

Но русские послы, однако, в свару с вельможными панами не вступали, держались с достоинством, честь государства своего не роняли.

Дорогой на Москву воеводы тех городов, через какие проезжало посольство, жаловались князю Волконскому: холопы разбежались, крестьяне с насиженных мест снялись, подались к Ивашке Болотникову. Чем все кончится, Бог ведает. Люд царя Дмитрия ждет…

Волконский заметил Иванову:

— В Речи Посполитой о том известно, и по всему видать, дьяк Ондрей, ляхи и литва высматривают, когда у нас в Московии полное неустройство выйдет, тогда шляхта и полезет за наживой.

— Ох-хо, — вздохнул Иванов, — сколь терпим. Такое разорение, поди, одна Россия и выдюжит.

Просторный шатер из чистой верблюжьей шерсти снаружи обтянут мягкими, искусно выделанными оленьими шкурами. А внутри разбросаны по полу белые медвежьи шкуры. Тепло в шатре. Боярин Иван Никитич Романов пробудился по обычаю рано. Дома в Москве день начинал с обхода дворовых служб: ткацкой, выпивальни, портняжной, сапожной. У постовалов и кожевников, где били и чесали катанки, мяли кожи, едко зловонило, пыль назойливо лезла в горло, боярин не задерживался, покричит, пошумит на мастеровых, кое-кого палкой поучит и удалится.

При войске Иван Никитич завел правило с утра выслушивать донесения стрелецких и пушкарных начальников, отдавать распоряжения на день.

Вчера поздно вечером между воеводами вышла размолвка. Романов сказал Ивану Ивановичу Шуйскому, что надобно готовиться к новому приступу, а для того огневым боем наводить ужас на калужан и холопов с крестьянами, стенобитными орудиями разбивать укрепления болотниковцев и по всему использовать подмет — вал дровяной, дабы поджечь деревянный острог. На что Шуйский спесиво возразил, он-де главный воевода и указок не терпит. А Калугу возьмем измором.

Разговор воеводы вели в шатре Шуйского за столом. Иван Никитич не пил, а князь Иван Иванович уже был изрядно во хмелю и перед ним стоял большой жбан с романеей.

Вез Шуйский с собой всякого добра: достаточный запас кулей рогозовых и плетеных корзин со съестным, бочки с вином и медом, да в обозе сопровождают князя почти сотня челяди для всяких потребных нужд и не одна девка для утехи.

Боярин Иван Никитич и другие воеводы тем хоть и возмущались, однако князь Иван — царев брат…

На память всплыл разговор с Филаретом накануне отъезда из Москвы.

— Ты, брате Иван Никитич, поступки свои соразмеряй, чтоб нам, Романовым, были на пользу. Даст бог, наш час пробьет.

Сообразил Иван Никитич, куда Филарет гнет, мнит вместо Василия Шуйского в цари сына своего Михайлу-малолетку. Что же, Иван Никитич не против племянника. И иных бояр, пожалуй, Михайло устроит. За Филарета и духовенство православное горой, ко всему Романовы в родстве с царем Иваном Васильевичем состояли, их тетка Анастасия была первой женой государя и великого князя Грозного Ивана…

В шатер вошел челядинец, внес воды для умывания, помог боярину облачиться.