|
Адель не только поблагодарила привратницу за сострадание, но и пообещала вспомнить о ней, когда представится такая возможность. В порыве возникшего доверия она рассказала, что я могла бы убежать еще до ареста в Легландье, но сочла бегство низостью и предпочла арест. Рассказала и о том, что после приговора у меня достало твердости вновь отвергнуть подобное предложение, потому что Клементина предлагала мне переодеться в ее платье, взять паспорт, но я не изменила своего решения.
Рассказала Адель, как волновались они с моей тетей, ее матерью, во время моей болезни, от которой я чудом избавилась, – сначала они опасались за мою жизнь, потом за мой разум. Она не скрыла от своих сочувственных слушателей, что она сама, печальная свидетельница моего отчаяния, не раз подумывала о том, чтобы пожертвовать собой ради моего спасения… – Поверите ли, – добавила моя кузина, – что я никогда бы не утешилась, если бы мне пришлось расстаться с моей Марией. Счастье мое состоит в том, чтобы ухаживать за ней и страдать с ней вместе, но я с радостью заняла бы ее место в камере, если бы это помогло ей выйти на свободу. – Иисусе Христе! – вскликнула жена привратника, молитвенно складывая руки. – Вот она дружба, что дороже золота! И поверьте, я вас понимаю. Бог воздаст вам за ваше доброе сердце, а меня накажет, если я расскажу хоть кому-нибудь о том, что вы нам доверили. Да скорее мне голову отрубят, чем я буду болтать. На этом Адель закончила свой рассказ и прибавила: – Теперь ты убедилась, дорогая, как любят тебя эти славные люди. Хорошо, когда у тебя повсюду друзья. Ты непременно должна для них что-нибудь сделать. – Что же я могу сделать для них? – спросила я с недоумением. – Я знаю, что привратник собирается перебраться в Париж, он надеется устроиться там лучше, чем здесь. Ты сама понимаешь, что таким добрым и искренним людям тяжело постоянно открывать и закрывать засовы и жить среди доносчиков и шпионов. Ты могла бы написать Клементине, чтобы она отвела этого славного человека к г-же***, и та – я уверена в этом – будет рада ему покровительствовать. – Адель, ты прекрасно знаешь, что я не грешу неблагодарностью… Но их неожиданная преданность… И потом, я помню его лицо… – Вот уж типичный довод парижанки! Если человек дурен собой, то, значит, и зол? – А если он дурен вовсе не лицом? Подожди, подожди, прежде ответь мне: они сами сообщили тебе, что перебираются в Париж? И не сама ли славная женщина попросила тебя о рекомендации? И не пообещала ли ты ей помочь до того, как она стала выражать мне сочувствие? – Во всяком случае, она просила меня передать тебе все, о чем мы говорили, – отозвалась Адель, краснея. – До своей просьбы? – После. Я привлекла к себе Адель, она положила головку мне на плечо, я чувствовала: она нуждается в утешении. – Господи! Мария! Когда ты так представила мне наш разговор, мне стало страшно – не наговорила ли я лишнего? – Боюсь, что так оно и было, бедная моя девочка, но что за беда! Нам ведь нечего скрывать. Я слишком часто отвергала предложения бежать, чтобы опасаться, что меня заподозрят в стремлении к побегу. Так что зло совсем невелико. Вполне возможно, что нас с тобой обманывали. Но мы, как всегда, будем действовать по-хорошему, и я тотчас же напишу Клементине и добрейшей, прекрасной мадам***… Больше ты, надеюсь, ничего им не обещала? – осведомилась я после минутного размышления. – Нет… Вот только… – Говори скорей, что еще! – Еще я рассказала им, что во время своей болезни ты все время говорила о Вилье-Элоне, о том, как была там счастлива, а мы с мамой плакали, сравнивая твои теперешние мучения с безмятежным прошлым. |
