— Вся жизнь — борьба, — говорит дядя Нильссон. — Ты, Мадикен, этого еще не знаешь. А люди очень безжалостны. Ни один человек во всем городе не хочет одолжить каких-то паршивых двести крон, сколько ни проси и ни унижайся.

Он берет Мадикен за руку, и они вместе входят в кухню.

А там тетя Нильссон хлопочет у плиты, гремя кастрюлями и сковородками. Дяде Нильссону она приветливо кивнула:

— Хорошо, что ты пришел. Сейчас будем кушать.

И вот угощение на столе, да еще какое! Такого пиршества Мадикен еще никогда не видывала в этом доме! Тут и телячьи отбивные в сливочном соусе, и омлет с грибами, и нежный картофель с солеными огурцами, и несколько сортов сыра, и пиво, и лимонад, а для дядюшки Нильссона еще и кое-что покрепче!

Дядя Нильссон выпучил глаза от удивления.

— Уж не рехнулась ли ты часом? — спрашивает он тетю Нильссон.

Но она говорит, что нет, мол, не рехнулась. И тогда у дяди Нильссона глаза разгорелись при виде богатого угощения, потому что он очень проголодался. Мадикен тоже проголодалась, и Аббе, сияя от удовольствия, сам положил ей на тарелку всего помногу — и омлета, и телячью котлетку.

— Вот так, — говорит он, — едали, бывало, в доме у бабушкиной бабушки.

Все уселись за стол и стали пировать, позабыв, кажется, про комод и про фабриканта Линда, который вот-вот должен прийти, чтобы испортить все удовольствие.

Когда все наелись, тетя Нильссон и говорит дяде Нильссону:

— Дай-ка мне свою тарелку!

Дядя Нильссон берет тарелку и хочет ей протянуть. Смотрит, а под тарелкой что-то лежит! Оказывается, это деньги — две бумажки по сто крон. Дядя Нильссон как увидел, так и ахнул:

— Ну и ну! Где же это ты ухитрилась взять взаймы?

— Это не взаймы! — говорит тетя Нильссон.

Дядя Нильссон строго на нее посмотрел и спрашивает:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что украла деньги?

На такую глупость тетя Нильссон и отвечать не стала. Но дядя Нильссон не отстает от нее. Он непременно хочет узнать, откуда у тети Нильссон взялись деньги. Наконец она говорит:

— Я запродала себя доктору Берглунду.

После этого наступает молчание. Потом дядя Нильссон как заорет:

— Так я и знал — рехнулась! Ты действительно рехнулась!

Тогда тетя Нильссон пускается в объяснения. Взяв газету, она пальцем показывает то место, где все ясно и четко написано.

— Если так делают в Стокгольме, отчего бы и мне не сделать! — говорит тетя Нильссон, а затем все узнают от нее, что же люди делают в Стокгольме. Там бедняки идут в больницу к докторам и продают свое тело для того, чтобы доктор мог его потом разрезать. Живых людей, конечно, никто не режет. Ты получаешь несколько сот крон и можешь их использовать при жизни, как тебе заблагорассудится, а когда умрешь, доктор получит твое тело. Докторам надо знать, как человек устроен внутри, чтобы не ошибиться, когда они будут делать больному операцию.

— Таким образом, я сделала доброе дело, — говорит тетя Нильссон. — Заодно я и сама наконец узнаю, отчего у меня в животе все крутит и крутит и почему он иногда болит.

Понемногу до дяди Нильссона дошло, что тетя Нильссон на этот раз додумалась до очень ловкого хода.

— И сколько же тебе заплатили? — спрашивает дядя Нильссон.

— Двести пятьдесят крон! Поэтому у меня хватило денег на котлеты и все остальное, да еще и осталось несколько десяток в запасе.

— Двести пятьдесят крон! Это же надо, какие деньжищи! — говорит дядя Нильссон. — Вот уж никогда бы не дал столько за мертвую старушонку!

Сказав это, он погладил тетю Нильссон по щечке.