При мысли об этом она увидела себя словно отраженной в каком-то гротескном рефлекторе, в огромном кривом зеркале, искажавшем и обесцвечивающем. Оно превращало ее — горе-обольстительницу — в откровенное посмешище, и она, девушка честная и чистая, не испытывала к себе и фана жалости, которая сняла бы привкус горечи, усушила бы на дюйм округлости лица, от чего оно только выиграло бы, прибавило дюйм в тех местах, где это было бы весьма кстати. Короче говоря, не питая никаких иллюзий на собственный счет, свободная от них до такой степени свободы, что полностью все сознавала, хотя и не знала, как себе помочь, поскольку шляпки, юбки и ботинки ее не украшают, как и нос, рот, цвет лица, а главное, фигура, без малейшего намека на пикантность, — она краснела, пронзенная мыслью, что ее молодой человек мог подумать, будто она козыряла перед ним своей победой. Что до ухаживаний ее другого молодого человека, так разве его ненасытная жажда относилась к ней, а не к ее связям, о которых он составил себе ложное представление? Теперь она была готова оправдываться тем, что хвалилась перед Байтом в шутку — хотя, конечно, глупо разуверять его как раз в тот момент, когда ей, как никогда, выгодно, чтобы он думал об этом, что ему угодно. Единственное, чего ей не хотелось, — чтобы он думал, будто Мортимер Маршал, или кто другой на свете, считает, что ей присуще «вечно женственное». Меньше всего ей хотелось быть вынужденной спросить Байта в лоб: «Значит, по-твоему, я, если дойдет до…» — и нетрудно понять почему. Зачем, чтобы он думал, будто она считает себя способной обольщать или поддаваться обольщению, — правда, пока длится их размолвка, он вряд ли станет предаваться подобным размышлениям. И уж наверное, не стоит напоминать ему, что она лишь хотела его подразнить, потому что это, прежде всего, опять-таки навело бы его на мысль, будто она пытается (вопреки тому, что говорит зеркало) прибегать к женским уловкам — возможно даже, пускала их в ход, завтракая в шикарных апартаментах со всякими напористыми особами, и потому что, во-вторых, это выглядело бы так, будто она провоцирует его возобновить свое предложение.

Далее и более всего ее одолевало одно сомнение, которое уже само по себе взывало к осмотрительности, из-за чего она, в ее нынешнем смятенном состоянии, чувствовала себя крайне неуютно: теперь, задним числом, она испугалась, не вела ли она себя глупо. Не присутствовал ли в ее разговорах с Байтом о Маршале этакий налет уверенности в открывающихся перед ней возможностях, этакая бурная восторженность? Не доставляло ли ей удовольствие думать, что этот оболтус Мортимер и впрямь к ней льнет, и не имела ли она на него — в мыслях — кое-какие виды, заполняя будущее картинами забавных с ним отношений? Она, конечно же, считала все это забавным, но разве таким уж невозможным, немыслимым? Немыслимым это стало теперь, и в глубине души она понимала, каков механизм происшедшей с ней перемены.