— Вот-вот. Что у женщины означает — без всякой меры и даже поступаясь добродетелью.

— А я не женщина, — вздохнула Мод Блэнди, — к сожалению.

— Ну, в том, что касается жалости, — продолжал он, — ты тоже переступишь через добродетель и, слово даю, сама даже не заметишь. Кстати, что, Мортимер Маршал так уж и не видит в тебе женщину?

— Об этом ты у него спроси. Я в таких вещах не разбираюсь, — отрезала она и тут же возвратилась к Бидел-Маффету: — Если ты встречаешься с ним в понедельник, значит, верно, сумеешь раскопать все до дна.

— Не скрою — сумею, и уже предвкушаю, какое удовольствие получу. Но тебе ничего, решительно ничего из того, что раскопаю, не выложу, — заявил Байт. — Ты чересчур впечатлительна и, коли дела его плохи — я имею в виду ту причину, что лежит в основе всего, — непременно ринешься его спасать.

— Разве ты не твердишь ему, что такова и твоя цель?

— Ну-ну, — почти рассердился молодой человек, — полагаю, ты и в самом деле придумаешь для него что-нибудь спасительное.

— Охотно, если б только могла! — сказала Мод и на этом закрыла тему. — А вот и мой жирный кавалер! — вдруг воскликнула она, заметив Мортимера Маршала, который, сидя на много рядов впереди, крутился в своем узком кресле, выворачивая шею, с явной целью не потерять Мод из виду.

— Прямое доказательство, что он видит в тебе женщину, — заметил ее собеседник. — А он, часом, не графоман, творящий «изящную литературу»?

— Еще какой! Написал пьеску «Корисанда» — сплошная литературщина. Ты, верно, помнишь: она шла здесь на утренниках с Беатрис Боумонт в главной роли и не удостоилась даже брани. У всех, кто был к ней причастен — начиная с самой Беатрис и кончая матушками и бабушками грошовых статисток, даже билетершами, — у всех до и после спектакля брались интервью, и он тут же свое изделие опубликовал, признав справедливым обвинение в «литературности» — мол, такова его позиция, что должно было стать отправной точкой для дискуссии.

Байт слушал с удивлением.

— Какой дискуссии?

— Той, которую он тщетно ждал. Но разумеется, никакой дискуссии не последовало и не последует, как он ее ни жаждет, как по ней ни томится. Критики ее не начинают, что бы о пьеске ни говорилось; и я сильно сомневаюсь, что о ней вообще что-либо говорится. А ему по его душевному состоянию непременно нужно хоть что-то, с чего начать спор, хоть две-три строки из кого-нибудь вытянуть. Нужен шум, понимаешь? Чтобы сделаться известным, чтобы продолжать быть известным, ему нужны враги, которых он будет сокрушать. Нужно, чтобы на его «Корисанду» нападали за ее «литературность», а без этого у нас ничего не получается. Но вызвать нападки — гигантский труд. Мы ночами сидим — стараемся, но так и не сдвинулись с места. Внимание публики, видимо, как и природа, не терпит пустоты.

— Понятно, — прокомментировал Байт. — Значит, сидим в луже.

— Если бы. Сидим там, где осела «Корисанда», — на этой вот сцене и в театральных уборных. Там и завязли. Дальше ни тпру, ни ну, никак не сдвинуться с места — вернее, никакими усилиями не сдвинуть. Ждем.

— Ну, если он ждет с тобой!.. — дружелюбно съязвил Байт.

— То может ждать вечность?

— Нет, но с тихой покорностью. Ты поможешь ему забыть обидное пренебреженье.

— Ах, я не из той породы, да и помочь ему можно, лишь обеспечив признание. А я уверена: это невозможно.