Вдруг он вспомнил: русская школьная карта. Грязноватый кусок проклеенного полотна, размером полтора на полтора метра. Вот она, постелена на дне широкого полупустого ящика с медикаментами.

Вытащил карту, взял в руки, смахнул пыль и расстелил на столе, откуда стряхнул пузырьки из-под лекарств, бумаги и объедки.

— Готово. Чем мне рисовать?

— Возьми уголь из буржуйки. Из печки.

Уголёк будто примёрз к руке — огонь тоже было почти нечем кормить. Но рука шла твердо — будто ей водит кто, подумал он. И еще ему казалось, что он не смотрит в угол, куда снова забилась непонятная гостья, но видит.

Видит.

…Гибкий стан ее пригнулся к коленям, чтобы укрыть собою заснувшее дитя. Тонкие, нежные черты исполнены света. Глаза полузакрыты как бы в смертной истоме, но в них нет скорби — лишь мягкая печаль. Ее плат развернулся полукругом вокруг обоих, точно крыло большой птицы, будто преграда холодному, неприютному миру этой ночи. Не царица — одежда совсем неказиста. Не святая — слишком много в ней горечи…

— Мадонна, — произнес Отто из-за его плеча. У Отто Шварца было проникающее ранение в живот, последнее время он не мог и повернуться на полу, не то что с него встать. — Доктор, так вы решили выполнить нашу просьбу?

— Ты что творишь? На место иди. Нет, погоди. Просьбу?

— Ну да. Мы же хотели, чтобы вы нам святую картинку нарисовали на Рождество. Только это…

— Это не картинка, — произнес кто-то еще из больных. — Это икона.

— Да, — вдруг понял Курт.

И написал вокруг изображения с одной стороны:

Рождество в котле.

И с другой:

Свет. Жизнь. Любовь.

Три простых слова, на которые они в своем кромешном аду не отваживались, пожалуй, даже в письмах родным и близким.

— А где она… Русская? Не могла она уйти мимо меня так, чтобы я не заметил.

— Вы про кого, доктор Курт? Померещилось с голоду, наверно. Всем нам здесь неведомо что мерещится.

— Или лихорадка от подвальной сырости напала, — отозвался еще один раненый. — Вон, в том углу будто гнилушки светятся.

В самом деле, там где сидела неведомая пришелица, оставалось…

Ещё оставалось еле заметное призрачное свечение, которое пульсировало в некоем непонятном ритме.

В ритме боя невидимых часов.

Один… Два… Три…

Двенадцать.

— С Рождеством Христовым, — отчего-то тихо сказал, глядя на фосфоресцирующий циферблат своего хронометра, молодой лейтенант разведки по фамилии Видер.

Тотчас cнаружи раздались нестройные хлопки, и хмурое небо озарили сотни крутых извилистых дуг со звездочками на конце — многоцветные сигнальные снаряды, что были пущены из ненужных более ракетниц. Одна из этих звездочек, самая яркая, как-то странно зависла над самим бункером и некоторое время оставалась в том же положении, прежде чем пасть наземь. Однако никто из солдат не обратил на это внимания, потому что все глядели на Деву с Младенцем.

— Счастливого всем Рождества, — наконец, отозвался Ройбер. Ему вторили негромкие голоса.

— Ночь тиха, ночь свята, — затянул кто-то. — Stille Nacht, heil'ge Nacht…

И тотчас мотив подхватили хриплые, до глубины души промерзшие голоса:

Видер тем временем говорил:

— Благорастворение воздухов. Мир на земле и мир в людях доброй воли… А мы? Мы, кто не заслужил прощения за надругательство над этой землей? Мы-то будем спасены, Курт?

— Знаете, Видер, я об этом не думал, когда рисовал. Как-то всё равно стало. Дело своё я, во всяком случае, сделал, а это главное.