Забавно, он кажется не рослым, а долговязым. Его мужественность словно бы растворилась в удлинении всех его членов. Со своими бесконечными и вечно переплетенными ногами и длинными тонкими кистями рук, венчающими мягко изогнутые запястья, он весь – будто утомленный цветок на чересчур длинном стебле.

Можно было ожидать, что Мандзони, выдержав приличествующую случаю паузу, предпримет новые попытки завоевать Мишу, но атаку начинает не он, а сама Мишу, причем – и это уж совсем неожиданно – целью атаки оказывается Пако.

– Мсье Пако, – внезапно говорит она в своей обычной резкой манере, – что такое «деловая древесина»?

Мсье Пако настолько взволнован этим обращением к нему нашей «трогательной красотки», да еще по поводу его профессии, что у него розовеет лысина. Он наклоняется вперед и, втянув голову на короткой негнущейся шее в квадратные плечи, с улыбкой говорит отеческим тоном:

– Это вид древесины, из которой можно делать фанеру.

– А у нас во Франции такой древесины нет?

– У нас она есть, но некоторые сорта мы также ввозим, в частности аукумею, красное дерево и лимбо.

– Простите, – с важным видом говорит Караман, – но я полагаю, что лучше произносить «лимба».

– Вы правы, мсье Караман, – говорит Пако.

– И как же вы эту древесину обрабатываете? – спрашивает Мишу.

– Ну, – произносит Пако, и в его больших выпуклых глазах вспыхивает улыбка, – это довольно сложная операция. Сперва бревна подвергаются сушке…

Судя по началу, фраза будет длинной, и Робби, наклонившись, говорит, обращаясь к Мишу:

– Какой вам смысл про все это узнавать, если у вас все равно нет памяти?

Все спешат рассмеяться, потому что никому не хочется выслушивать доклад о деловой древесине. А Робби встряхивает белокурыми кудрями и одаривает всех улыбкой, довольный успехом своей шутки.

– Как велико ваше предприятие? – спрашивает Караман, приподнимая уголок рта и подчеркивая свое стремление вернуть беседе серьезный характер.

– Тысяча рабочих, – говорит Пако, пытаясь изобразить скромность, что ему не очень удается.

– Тысяча эксплуатируемых, – говорит Мишу.

Пако вздымает вверх руки, и становится видно, что рукава ему коротки. Как это часто бывает с французами средних лет, кажется, что он растолстел после того, как костюм был сшит.

– Гошистка! – говорит он, и его круглые глаза навыкате сверкают притворным гневом. – А вы, мадемуазель, конечно, числите себя в рядах эксплуатируемых?

Мишу мотает головой.

– Вовсе нет. Я никогда нигде не работала. Ни в лицее, ни дома. Я типичный паразит. Живу на папин счет. – И добавляет, немного подумав: – Примите к сведению: мой папа тоже паразит. Он президент‑директор, как и вы. Кстати, вы на него очень похожи, мсье Пако. Такая же лысина, такие же большие глаза. Когда я увидела вас, я даже вздрогнула.

Череп у Пако розовеет, и с волнением, которое он безуспешно пытается скрыть за церемонностью тона, он говорит:

– Поверьте, я был бы счастлив иметь такую дочь, как вы.

И после секундного колебания, понизив голос, неожиданно добавляет:

– У меня нет детей.

Тогда Мишу приветливо ему улыбается, и мы все, как мне кажется, понимаем, что Пако обрел сейчас дочь, во всяком случае на время полета. Это доставляет мне некоторое удовольствие, потому что Пако, несмотря на свои чисто французские недостатки, которых у него, как я подозреваю, полным‑полно, мне симпатичен.