|
По широкой лестнице с деревянными перилами он поднялся к лифту. Тихоходная кабина со стонами и взвизгами довезла его до шестого этажа, а оттуда он бесшумно поднялся пешком до седьмого и выше, к чердаку — сначала на один лестничный марш до глухой пыльной площадки, где за железной дверцей слышалось гудение лифтовых механизмов, а затем по винтовой лестнице к той совсем крохотной площадке, загаженной голубями, на которую выходили две двери: одна вела на смотровую площадку, а вторая — на чердак. На обеих дверях висели внушительных размеров замки. Майор потрогал их — оба были заперты. Однако, приглядевшись к дверям, он понимающе ухмыльнулся: обе двери неплотно прилегали к косякам, так что изнутри можно было просунуть руку, навесить снаружи замок, запереть его и создать тем самым впечатление, будто за дверью никого нет. Пока майор осматривал замки и двери, до него донеслись обрывки негромкого разговора. Говорили на смотровой площадке:
— Этот лох пьяный был, шел из кабака… рыжий стал с ним базарить, а я подошел незаметно сбоку и как дал — челюсть свернул на хер… Рублей две штуки, сто баксов, цепочка, кольцо, браслет, часы японские, сумка кожаная классная, пейджер… — На кой тебе сумка и пейджер?.. Стоят ерунду, а вещи приметные. Солидные барыги их не возьмут, а на барахолке продавать — мигом спалишься. Выкинь их, а ружье мне отдай, я его пристрою… Комиссионные возьму, конечно… Разговор временами заглушался шумом работающего лифта, но и того, что майор смог расслышать, вполне хватало, чтобы составить представление о роде занятий компании, собравшейся на смотровой площадке. «Да, права была дворничиха, нехорошие тут дела творятся, — подумал Абрамов. — Ну и козел этот здешний участковый… Хотя как знать — может, они ему платят? Им ведь какая-то блатхата нужна, где можно собраться, побазарить, вещички награбленные поделить, да и просто покайфовать. В коммуналке-то не очень соберешься — мигом настучат. В этих коммуналках каждый третий имеет судимость и каждый четвертый — агент ментуры. А квартиру за доллары пацанам снимать неохота. Да и вряд ли им ее сдадут, по малолетству-то…» Размышляя таким образом, Абрамов одновременно и действовал, подбирая отмычку к замку. Он замирал, когда лифт останавливался и в подъезде воцарялась тишина, и вновь принимался за дело, когда гудение механизмов заглушало производимые им негромкие звуки. Когда очередная отмычка наконец подошла и замок открылся, майор аккуратно положил его на пол в темный угол, открыл шаткую дверь, в два шага преодолел четыре железные ступеньки и оказался на обширной смотровой площадке, обнесенной металлическим ограждением, напоминающим ограждение на кораблях. Глазам его предстала идиллическая картина: на площадке на надувных матрасах, сложенных наподобие шезлонгов, восседали четверо совсем молодых ребят — лет по семнадцати, не больше, но уже до того накачанных, что становилось ясно: майор недооценил противника. Пятым членом компании был голый по пояс и сплошь татуированный худощавый субъект лет сорока пяти. По татуировкам, из-за которых его тело имело общий синеватый оттенок, нетрудно было определить и срок, проведенный им на зоне, и его зоновский статус. Субъект явно меньше ценил комфорт, чем его молодые приятели: он сидел не на матрасе, а просто на корточках, и, орудуя языком, сворачивал сигарету. На бетонном полу рядом с ним стояла спиртовка, на которой в жестяной банке кипел чифир. Самокрутками дымили и все молодые качки: Абрамов, покрутив носом, уловил знакомый ему по Афганистану запах индийской конопли. «Ребята не бедные — настоящий гашиш курят», — подумал майор. Его появление стало для всей компании полной неожиданностью: пять пар глаз ошалело уставились на него, словно впервые видя живого человека. Вскоре, однако, выражение недоумения в этих глазах сменилось тем выражением бессмысленной злобы, которое можно видеть во взгляде крупных хищников. |
