Плохо.

    Завтра будет хуже.

    А послезавтра – лучше.

    Правда?

    Нет, Княгиня, ты действительно так думаешь?! ты действительно…

    * * *

    Проснулась в поту.

    Холодная.

    Живая.

    В крохотное окошко гурьбой прыгали солнечные зайчики. Весенние; линялые. Бежали через приоткрытую дверь в сени, дальше, в горенку; резвились там на серебре риз, на фольговом золоте кивота… Дышать было трудно, но ноги оказались на месте. И никакого рояля. Сгинул, проклятый. Только стучит где-то далеко, подпрыгивает на стыках – слышишь? от клавиши к клавише, от шпалы к шпале… поезд.

    Не в ад, нет.

    Ближе…

    Да, Княгиня, знаешь, – это иногда хуже любой болезни: понимать, и быть бессильной что-либо сделать. Это проказа души. Гниешь заживо, и не болит. Потому что вырвалась из жаркой, лихорадочной трясины – не за просто так. Потому что – поезд. Гудит на полустанках. Потому что упрямая Ленка-Ферт, подельщица твоя договорная, так и говорила тогда: "Вытащу, мать! Разобьюсь, холера ясна, а вытащу!.. сыграем еще в четыре руки?" Она говорила, а ты запрещала. Плохо запрещала, видно. Не послушалась Ленка.

    Стучит поезд; дым из трубы – кольцами.

    Везет.

    И Сила теплится в животе робким огоньком.

    Греет.

    Скрипнула дверь. Сунулась внутрь, в камору… нет, не вдова Сохачиха, сиделка дармовая. И не корявый Федор с его вечным "А-а…". Старушонка сунулась: мелкая, жеваная, в засаленном салопчике под шубейкой. Печеная картошка вместо лица. Одни глазки блестят себе под кустистыми, мужскими бровями; глазкам интересно.

    Углядели глазки.

    Вон, на колченогой тумбочке: кружка.

    Полная, до краев.

    – Ишь ты… – треснул участливо старушечий, пустой рот. – Ишь… зряшное дело…

    Уцепила кружку сухими, суставчатыми пальчиками.

    Присела мышкой к топчанчику.

    – Выпей, золотце! полегчает…

    Поднесла участливо; к самим губам.

    Помнишь, Рашка? – ты тогда села. С размаху. Знала, что не сможешь, что шевельнуться – и то будто реку вспять; а все-таки села. Взяла кружку из добрых рук. А хотелось взять хрупкое, износившееся запястье нежданной гостьи; взять, как умела раньше.

    Ладно, проехали.

    Глянула в яркие, любопытные, ну никак не старческие – девчоночьи глазки.

    – Отвар? целебный?!

    – Отвар, золотце! на семи травушках, на осьми корешках! Мертвенького подымет!.. пей, не боись, за Шептухой злого не держится…

    – Мертвенького подымет? А живого в гроб уложит?

    – Шутишь, золотце? Славненько, коли шутишь – знать, хворь отпущает…

    – Это, бабка, поп отпущает, грехи-то!

    А поезд все стучал где-то, все дарил подарки, приближаясь.

    Вот и смогла: поболтала кружкой, расплескав тяжелые, душистые капли. Спросила – просто, жестко, словно давнюю знакомую:

    – Ты зачем меня отравить вздумала, Шептуха кус-крендельская? Что я тебе сделала?

    Старуха глаз-то не отвела.

    Пожевала запавшими губами.