Это было мещанское, мрачное, отделанное красным плюшем ночное кафе с неисправными кондиционерами, к тому же носившее название «У Жанин». В действительности владельца кафе звали Фред Расповиц, он был сед, с темными кругами под глазами от постоянного недосыпания. Он был настолько жалок, что я не решился потребовать у него больше, чем он предложил; и, вероятно, поэтому он тотчас же меня нанял, не настаивая, чтобы я продемонстрировал свои способности.

Я выступал по вечерам, около десяти, после того как шестидесятилетняя певица, блестящая от грима и называвшая себя Джоан (на самом деле Йоханна), исполнит под аккомпанемент фортепиано странную версию «Where have all the flowers gone?». Обычно я переходил от столика к столику и показывал несколько карточных фокусов. Пять трюков я разработал сам и за три из них два года спустя получил гран-при на конкурсе иллюзионистов. Не стану утверждать, будто публика обращала на них внимание. Она состояла главным образом из людей с застывшими лицами страховых агентов; это были в основном мелкие чиновники, которые полагали, будто окунулись в незнакомый, двусмысленный, пользующийся дурной славой мир. Их спутницы были слишком ярко одеты, слишком много смеялись и то и дело вертелись и оглядывались в надежде увидеть знаменитость; мужчины потели и заказывали слишком дорогие напитки, чтобы произвести впечатление на официантов. За моим представлением они следили с ничего не выражающей, слегка скучающей улыбкой, время от времени машинально прерывая его аплодисментами. Однако так я обрел опыт и уверенность в себе. И в сущности, я выступал там без отвращения. Мне было там лучше, чем в конторе, а в каком-то смысле – хуже. Меня унижали, но, как ни странно, я преисполнился какого-то извращенного христианского смирения и даже нравился себе в этой роли.

Пасть ниже уже невозможно? Почему бы и нет. Однажды утром, – наверное, весной, потому что, хотя была всего половина пятого, уже нетерпеливо всходило красное солнце, – когда я брел из кафе, меня похлопал по плечу низенький человечек с бакенбардами и старомодным галстуком-бабочкой. Я обернулся и ошеломленно посмотрел на него; я внутренне напрягся, инстинктивно приготовившись защищаться. Не терплю, когда ко мне прикасаются.

«Реггевег», – сказал он и поклонился. В течение секунды я хотел было позвать на помощь, но потом понял. Он не сумасшедший, просто его так зовут. А теперь я его вспомнил. Недавно он побывал на моем представлении – громче всех хлопал и казался почти заинтересованным. Я посмотрел на него сверху вниз, удивленно приподнял брови и слегка кивнул.

Это придало ему бодрости, он улыбнулся и повторил:

– Реггевег. Альвин Реггевег. Так меня зовут. У меня к вам предложение. – Он замолчал, поднес указательный палец к губам и повернул голову налево, направо, налево, как если бы учил ребенка переходить улицу. Наконец он убедился, что его не подслушивают, отнял палец от губ и спросил: – Пройдемся?

Мы медленно шли, Реггевег говорил. Нелегко было его слушать; он торопился, путался в слишком длинных предложениях, перебивал сам себя, начинал сначала. Он мучительно пытался что-то растолковать, описать иносказательно; постепенно я догадался: он упорно не хочет прямо сказать, о чем идет речь. К тому же меня отвлекало его забавное сходство с… – с кем же, собственно?… Да, конечно, – я невольно засмеялся и скрыл смех довольно дилетантским кашлем – с садовым гномом! С другом моего детства. Со старым, выцветшим, изгрызенным челюстями времени гномом, прятавшимся у Берхольма в углу сада. Сходство было поразительное: нос, глаза, борода, даже галстук-бабочка. Неужели моя фантазия создала его задним числом по образцу того, первого, повторив каждую деталь, каждый волосок бороды?…

То, о чем он говорил, сводилось к следующему: поблизости располагалось дешевое кафе, в котором была задняя комната.