Я похолодел. Сиденье было очень мягким, звуки вокруг меня – шум мотора, насвистывание ван Роде, дождь – отступили, и внезапно все показалось ненастоящим. Я моргнул и хотел потереть глаза, но какое-то странное мгновение мне не удавалось найти их руками. Я ощупал лицо – а где же мое лицо?… Где-то далеко-далеко я различил голос ван Роде:

– Вам плохо? Не просыпайтесь, прошу вас! Ради меня. Я бы хотел посуществовать еще немного.

Что за вздор! Я раздраженно потряс головой, и очертания предметов снова стали четче. Вот они: оконное стекло, капли, улица, фары. Я обернулся, и вот передо мной ван Роде, призрачный, развалившийся на сиденье, скрестивший руки под головой. А рядом со мной Герда ван Роде. Она невозмутимо смотрела на дорогу, сжимая руль. Трудно сказать, слышала ли она наш разговор. Меня знобило…

Перечитывая последние абзацы (я часто это делаю, чтобы править стиль, хотя теперь разумнее было бы относиться к стилю с полным безразличием), я спрашиваю себя, зачем я это написал. Может быть, потому, что мне больше нечего о нем сказать. Я не должен детально описывать, что он для меня открыл. Меня связывает обет молчания; даже когда ты отринул все соображения приличия, все предрассудки, он остается в силе. Могу сказать лишь, что научился у него вещам, о существовании которых даже не подозревал. Я научился составлять план трюка, рассчитывать производимый им эффект, видеть его слабые места. Я научился тайно управлять волей зрителей и превращать зевающую, перешептывающуюся, жующую толпу в единое целое, охваченное напряжением и не замечающее ничего, кроме меня. Прежде я был одаренным – знаю, это нескромно, но честно, – довольно одаренным дилетантом. Но теперь, постепенно, я начал разбираться в этом ремесле.

Это было неплохое время, может быть, лучшее в моей жизни. Часто я сидел в своей комнате, отделенный от всего мира геометрическими обоями, и повторял трюки или просматривал старые эскизы, редактировал их и составлял сборник – тот самый, которому предстояло вскоре выйти под названием «49 трюков», – пока в соседней комнате угрюмо молчали мои квартирные хозяева, а во дворе их дети молча дрались из-за места на качелях.

По воскресеньям я иногда ходил в церковь. В маленькую барочную капеллу, притаившуюся меж двумя высотными домами, осколок более красочных, чем нынешние, времен. Я стоял в заднем ряду, поверх голов и платков смотрел на священника, с неудовольствием пережевывающего слова проповеди, и спрашивал себя, имею ли я право быть здесь. На потолке висели гирлянды пухлых ангелочков, под взглядом улыбающейся, в дымке голубых облаков, Мадонны. Мне вспомнилось мое рукоположение, блеснувший надо мною перстень епископа. А что я делаю сейчас? Может быть, я поступил неправильно… Я присоединился к длинной веренице желавших исповедаться и стал ждать. Когда наконец подошла моя очередь, я передумал и побрел прочь. Может быть, это все-таки правильно. Возможно, я двигался в неверном направлении, но все-таки куда-то двигался. Старая церковная дверь мрачно заскрипела, когда я ее открыл, потом со вздохом облегчения за мной захлопнулась. Несмотря ни на что, на душе у меня стало легче.

– Берхольм, у меня для вас новость, – сказал ван Роде. – Послезавтра состоится выступление. Благотворительный вечер для глухонемых. Кто-то отказался, устроители хотели, чтобы я его заменил. Но я никогда никого не заменяю. Поэтому я предложил вас.

– Меня? – Сердце у меня забилось в ритме марша, я изумленно уставился на него.

Он пожал плечами и покачал головой:

– Да нет, я не шучу. Что с вами? Синдром публичных выступлений? Ну же, перестаньте!

– Вы… действительно… сказали… послезавтра?

– Ну, ради вас его вряд ли перенесут.