|
Это были так называемые «Записки де Гарда», вероятнее всего, некий симбиоз гримуара и практического руководства по наиболее эффективным методам влияния на человеческую психику. Рукопись эта выплыла на свет Божий в тысяча восьмисот девяностом году, когда профессор естествознания Петербургского университета Кагал-Кандыбаев приобрел по случаю некую старинную рукопись ранней послепетровской эпохи, посвященную оккультизму. Через три дня его обнаружили мертвым в собственном кабинете — совершенно седым, в луже собственной мочи, анализ крови показал, что перед смертью он сошел с ума. Сразу после этого ассистент профессора, некий приват-доцент Штильберг, бросил работу и, сняв квартиру в доме на окраине, занялся оккультными опытами. Он взял себе псевдоним Отто Людвиг фон Третнофф. — Да, господа, история — куда там Конан Дойлю! — Хозяин дома чуть заметно улыбнулся, легко поднялся с кожаного кресла, а тем временем послышались легкие шаги, дверь отворилась, и в гостиную вошла его супруга: — Господа, ужин готов, милости просим. Стройная, пышноволосая красавица, с тонким лицом и пристальным взглядом, Елена Рерих пользовалась в эзотерических кругах известностью как медиум. Она страдала эпилепсией и в минуты, предшествующие приступам, общалась с духами, проникала сквозь пространство, слышала голоса. — Лада, прошу. — Рерих с галантностью подал ей руку и чинно повел жену в столовую, где сверкал хрусталь, блестело серебро и возбуждали аппетит изысканные закуски на гостеприимно накрытом столе. Гости потянулись следом — не токмо пищей духовной жив человек. Год 1919-йБлизилась зима. По берегам речки Ждановки, что обтекает Петровский остров с севера, обильно, к сильным холодам, краснели заросли рябины, липы вековые рано сбросили листву, и среди пожухлой лебеды бродили только козы — мокрые, жалко блеющие под проливным дождем. Вечерело. С Балтики задувал сильный, порывистый ветер. Разводя волну на Неве, он парусил дождевую завесь, протяжно выл под арками мостов и, пробирая до костей, заставлял бородатого, в мешковатом пальто, человека ускорять шаг. Впрочем, тот и так спешил, насколько позволяли возраст и здоровье, подорванное собачьей жизнью, — голод, холод, разруха. Указы, декреты, расстрелы. Чертовы большевики Он, конечно, многое мог бы сделать для себя, но это — табу, иначе пропадет сила, единственное, что осталось у него. «Проклятое место». Придерживая шляпу, бородатый перешел Тучков мост и, отворачивая лицо от резких струй дождя, поплелся по Петербургской стороне. Безрадостное зрелище! Развалины, халупы обветшалые какие-то, кучи щебня, поросшие крапивой. Зато на ржавом, из кровельных листов, заборе веселенький плакатик: «Рабочий! Бей кровавую гидру контрреволюции!» Кто-то уже успел поперек нацарапать похабное слово… «Не ведают, что творят. — Человек в пальто прищурился и, неловко сплюнув, обогнул заброшенный дом. — Черт попутал, а вразумить некому». Несмотря на темень, он уверенно ступал по кирпичному крошеву и, миновав дощатый покосившийся забор, двинулся пустырем — между раскопанных картофельных грядок, залежей горелых бревен и треснувших фундаментов. Когда-то здесь тоже жили люди. Светились окна, доносился детский смех и запах горячего хлеба, теперь же — ветра вой, стук ливня по обрывкам крыш да крысиный писк среди развалин. — Т-ш-ш-ш… — Не доходя кирпичной кучи, бородатый вдруг замер и, резко вскинув руку со странно загнутыми пальцами, выкрикнул непонятное: — Малхут! И сейчас же, словно ошпаренные, заскулили псы-людоеды — одичавшие, сбившиеся в стаю, уже готовые вцепиться в глотку одинокому прохожему. «Твари окаянные». Под истошный собачий вой тот пересек пустырь, тяжело вздохнул и, загребая сапогами по лужам, превозмогая усталость, двинулся дальше. |
