|
— И поспешили бы вы, госпожа Фридрихсблюм уже ждет. Госпожа Фридрихсблюм — это персональный гид, длинная, плоская, как камбала, со снулыми, почти незаметными на лице глазами. Та еще красотка. Хотя здешним мужикам вообще не позавидуешь, с верблюдицей, наверное, и то приятней. Вон как суетится: рот до ушей, ручкой машет, бес-толковкой трясет, эх, ничего не поделаешь, придется ехать. «И у кого, интересно, на нее встает?» Вздохнув, Павел Семенович поднялся, махнул пристяжным и с обреченным видом отправился на экскурсию. Выехали на двух машинах. В головной, шестисотом «мерее», сидели Лютый с дочкой, Лешик-поддужный и госпожа Фридрихсблюм; замыкающая, джип «лендкрузер», была набита мореной, дохнущей от скуки братвой. Эх, где бронированный членовоз и кладбищенский автобус цвета воронова крыла? Ас Семенов-Тян-Шанский уверенно рулил по серпантину шоссе, за тонированными стеклами проносились суровые северные пейзажи, мелькали дикие скалы, тянулись назад лесистые холмы, исчезали за поворотами лужи фьордов. Павел Семенович хмурился, курил, — сосен он не видел в своей жизни, едрена мать! А ведь культурная программа еще только начиналась, впереди была рыбалка на сейнере в Норвежском море, путешествие на воздушных шарах к Лофотенским островам и охота на овцебыков на Шпицбергене. Хвала Аллаху, что не на Северном полюсе. Породисто урчал шестилитровый двигатель, занудно распиналась камбалооб-разная экскурсоводиха, петляло бесконечное, без ям и надолб, шоссе. Когда миновали маленький заводик, притулившийся на берегу узкого, зловещего вида фьорда, Леночка заерзала, тронула отца за рукав: — Посодействуйте, папа, по нужде бы мне, по малой. — Стопори. — Лютый покосился на Семенова-Тян-Шанского и, улыбнувшись, подмигнул дочке; — Идемте ссать, я угощаю. Составлю тебе компанию, Ленок, чертово пиво. Выехав на обочину, процессия остановилась, Павел Семенович с Леночкой перешли шоссе и углубились в лес — мальчики налево, девочки направо. Шуршала под ногами осыпавшаяся хвоя, ветер лениво шевелил лапы сосен, пахло прелью, смолой, неотвратимой неизбежностью осени. Павел Семенович выбрал ствол посолидней, облегчился, но едва, вжикнув молнией, собрался закурить, как откуда-то выскочили двое в камуфляже с «вальтерами» в руках. — Хальт, хенде хох! Они были решительны, неимоверно грязны и источали жуткую вонь. Не успел Павел Семенович и глазом моргнуть, как незнакомцы содрали с него пропитку и пиджак и бросили добычу двум каким-то шалавам, тоже донельзя зачуханным и пропахшим дерьмом. Этого господин Лютый снести не мог: чтобы сраные заморские фраера брали русского блатаря наскок с прихватом? Да ни в жисть! — Вы на кого, суки, тянете? — Лютый вдруг рванул на груди рубаху, так что во все стороны брызнули перламутровые пуговицы, и, сделав пальцы веером, буром попер на обидчиков. — Ушатаю, говнюки, на ноль помножу, педерастами сделаю! На, на, стреляй фашист, ты увидишь, как умрет русский вор Лютый! Ну давай, прямо в сердце! На губах его пузырилась пена, налившиеся кровью глаза метали искры, пальцы яростно скребли татуировку — сердце, пронзенное кинжалом с гадюкой на рукоятке. — Да будет вам, папа. — Привлеченная родительскими криками, Леночка Таирова вышла из-за кустов, кивнув на одного из налетчиков, разочарованно поджала губы. — Какие из них фашисты! Это вот сосед мой бывший, по хрущовке, тоже гад, конечно. Тампакс мне однажды засадить пытался… — Тампакс засадить? — Павел Семенович, остывая, смерил Прохорова презрительным взглядом. — Ну ты редиска, Навуходоносор, петух гамбургский. Дело твое теперь телячье, обосрался и стой. Босота! Нюх потерял, в масть не въезжаешь? На своих, говнюк, прыгаешь, местных лохов тебе мало? Колись до жопы, на гастролях? — Ошибочка вышла, отец. |
