И Макс утвердительно кивает головой. Макс — это случай, и он это понимает. Но почему «безнадежный»? Этого даже я уяснить не могу. Нет, пока в мире осталось хоть немного сочувствия и дружбы, безнадежных людей не бывает. Вот случай безнадежен, это верно. Но сам Макс, Макс-человек… нет, я в это не верю! Для Макса-человека всегда можно что-то сделать. Есть ведь тарелка супа или чистая рубашка… костюм… ванна… бритье. Давайте не будем изучать случай; давайте делать только то, что необходимо сейчас, немедленно. Борис думает о том же. Но у него своя точка зрения. Он говорит вслух, как будто Макса здесь нет:

— Разумеется, можно дать ему денег… но ведь это же не поможет…

А почему бы и нет? — спрашиваю я себя. Почему бы не дать ему денег? Почему бы не дать ему пищу, одежду, кров? Почему бы и нет? Давайте нач-нем с самого начала, как говорится, от печки.

— Конечно, — говорит Борис, — если б я встретил его в Маниле, я бы смог что-то для него сделать. Тогда бы я устроил его на работу…

Манила! Господи, какая чушь! При чем тут Манила?! Это ведь все равно что крикнуть тонущему: «Как жаль, что я не могу научить тебя плавать!»

Все хотят изменить мир, никто не хочет помочь своему ближнему. Из вас хотят сделать человека, не принимая во внимание вас самого. Все это вздор. Несет вздор и Борис, когда спрашивает Макса: «Есть ли у вас родственники в Америке?» Мне эта тактика знакома. Это первый вопрос социального работника. Ваш возраст, ваше имя и адрес, ваша профессия и вероисповедание — а потом совершенно невинный вопрос: «Скажите, кто ваш ближайший, ныне здравствующий родственник?» Как будто вы сами не были в подобном положении. Как будто вы не говорили себе тысячу раз: «Лучше умереть! Я скорей умру, чем…» А они, ласково улыбаясь, интересуются тайной вашего имени, постыдной тайной вашего местожительства, после чего немедленно туда отправляются, звонят в дверь и все выбалтывают — пока вы сидите дома, дрожа и потея от унижения.

Макс отвечает на вопрос. Да, у него была сестра в Нью-Йорке. Теперь, правда, он не знает, где она. Она переехала в Кони-Айленд, это все, что ему про нее известно. Уезжать из Америки у него не было никакой необходимости: там он зарабатывал хорошие деньги. Он был гладильщиком, входил в профсоюз. Но когда наступил кризис и он сидел без дела в парке на Юнион-сквер, он вдруг понял, что он — ничто. Конная полиция лениво подъезжает к тебе и сгоняет с тротуара. За что? За то, что у тебя нет работы? Но разве это его вина… разве он, Макс, выступал против правительства? Это привело его в бешенство, он разозлился — и прежде всего на самого себя. Какое право они имеют распускать руки? Вести себя с ним, как с червяком?

— Я думал, что из меня что-то получится, — продолжает он. — Я хотел заняться чем-то другим — не все же время руками работать. Думал, выучу французский и стану interprete.

Борис украдкой смотрит на меня. Я вижу, что слова Макса проняли его. Мечта еврея — не работать руками. Переезд в Кони-Айленд — еще одна еврейская мечта. Из Бронкса — в Кони-Айленд! Из одного кошмара — в другой! Сам-то Борис объездил весь мир, и все равно — из Бронкса в Кони-Айленд. Von Lemberg nach Amerika gehen! Ага, вперед! Вперед из последних сил! Вперед! Вперед! Тебе нигде не будет покоя. Нигде не будет уюта. Тяжкий труд и нищета — во веки вечные. Ты проклят — и будешь проклят всегда. Надежды нет! Так почему же ты не бросишься его обнимать? Почему? Ты думаешь, я буду против? Тебе стыдно? Стыдно чего? Мы знаем, что ты проклят, и ничем не можем тебе помочь. Мы жалеем тебя — каждый по-своему. Вечный жид! Ты стоишь лицом к лицу со своим братом и не даешь ему обнять тебя.