Магги и Фредерик, внезапно почувствовав вину, не нашли что ответить и не стали придираться к словесным шероховатостям. Они признавали за Уорреном право на ностальгию. Ему едва исполнилось восемь, когда жизнь заставила их покинуть Соединенные Штаты, и он переживал отъезд тяжелее любого из них. Чтобы сменить тему, Бэль спросила, как называется город.

— Шолон-на-Авре, Нормандия! — ответил Фред, старательно убирая акцент. — Представьте, сколько американцев что-то слышали про Нормандию и не знают, в каком, черт побери, конце света ее поместить.

— За исключением того, что наши парни высадились здесь в тысяча девятьсот сорок четвертом, Нормандия знаменита чем?

— Камамбером, — наугад брякнул отец.

— Камамбер был и в Кань-сюр-Мер, плюс солнце и море, — ответила Бэль.

— И в Париже он был, а то был Париж, — подхватил Уоррен.

У всех остались хорошие воспоминания о приезде в столицу шестью годами раньше. Затем обстоятельства вынудили их перебраться на Лазурный берег, где они прожили четыре года и где судьба нанесла новый удар, загнав их в Шолон-на-Авре, в провинции Эр.

Они расстались и пошли осматривать комнаты, в которые еще не заходили. Фред остановился в кухне, обследовал пустой холодильник, открыл несколько шкафчиков, положил ладонь на стеклокерамическую плиту. Удовлетворившись размерами столешницы — ему требовалась огромная поверхность, если он вдруг решал заняться изготовлением томатного соуса, — он провел рукой по деревянным полкам, по керамической мойке, по плетеным высоким табуретам, схватил несколько ножей, попробовал на ногте, как они заточены. Первый контакт у него всегда шел через осязание. Так он знакомился с домом, так он знакомился с женщиной.

В туалетной комнате Бэль покрасовалась перед великолепным, чуть потускневшим от времени зеркалом в старинной раме красного дерева, с добавлением в виде матового абажура розочкой, откуда торчала голая лампочка. Отныне это отражение станет ее самым верным другом. Магги в это же время настежь распахнула окна спальни, достала из упаковки простыни, стащила сложенные на шкафу одеяла, придирчиво обнюхала их, сочла чистыми и расстелила на кроватях. Один Уоррен ходил из комнаты в комнату и спрашивал:

— Собаку никто не видел?

Названная Фредом Малавитой, пепельно-серая австралийская гончая присоединилась к Блейкам в момент их приезда во Францию. Подарок на новоселье, игрушка, призванная задобрить детей и отвлечь от утраты родины, — вот три причины, заставившие Магги взять в дом эту тонкошерстую псину с ушками торчком. В силу своей поразительной неприметности и скрытности собака прижилась у них без малейшего труда. Она никогда не лаяла, ела скромно, чаще всего по ночам, и большую часть времени спала, обычно в подвале или котельной. Раз в день ее принимали за мертвую, а в остальное время думали, что она потерялась. Малавита жила по-кошачьи и никто и ни в чем не мог ее упрекнуть. Уоррен в конце концов, как и предполагал, обнаружил ее в подвале, между готовым к подключению бойлером и новенькой стиральной машиной. Псина, как и все остальные, нашла себе место — и уснула первой.

Жизнь на французский манер ничего не изменила в ритуале завтрака. Фред вставал рано, смотрел, как дети, набив брюхо, уходят, благословлял их, при необходимости выдавал прибавку карманных денег или ценный жизненный совет, а потом со спокойной совестью возвращался в постель, как только чада исчезали за порогом. За свои почти пятьдесят лет Фред Блейк ни разу не испытал потребности начать день до полудня и мог по пальцам одной руки сосчитать те дни, когда его вынуждали отступить от правила. Хуже всех был день похорон Джимми, его товарища по оружию в самом начале карьеры, к которому никто не посмел бы проявить неуважение, даже посмертно.