«Улыбайся! – говорила она себе. – Шире улыбку. Еще шире. Теплее…»

Она знала, что улыбка у нее заискивающая, а под очками, на подведенных веках, выступают капельки пота. Она всегда старалась быть хорошей – услужливой, любезной – как результат, ее считали бестолковой и мягкотелой, все, даже Лялька… Когда стараешься не привлекать к себе внимание, рано или поздно на тебя действительно перестают обращать внимание.

Господи, ну почему же Лялька оказалась такой жесткой, это, наверное, врожденное…

Она, спохватившись, потерла пальцами переносицу и поглядела на завотделением почти умоляюще.

Завотделением был шикарный мужчина, в крахмальном халате, смуглый, с тонкой полоской усов. Халат нарочно, подумала Петрищенко, накинут на плечи так, чтобы был виден румынский костюм, асфальтово-серый в тонкую светлую полоску… В нагрудном кармане ручка, и наверняка с золотым пером… Надо же, какое хлебное место – психушка! Вот и надо было специализироваться по психиатрии, сказала она себе…

От завотделением пахло хорошим одеколоном.

Совершенно бесполезный малахитовый чернильный прибор на столе и часы такие же, зелененькие… очень солидно. Наверняка у него в сейфе стоит дорогой коньяк, может быть, даже привозной. А если я сейчас ему предложу выпить по рюмочке? Интересно, что он скажет?

Держал себя завотделением любезно и понимающе, словно с потенциальным пациентом. Впрочем, каждый человек ведь и есть его потенциальный пациент.

– Ригиден, – прочла она вслух, – на раздражители реагирует слабо, наблюдаются навязчивые стереотипные движения и высказывания. Диагноз: острый маниакально-депрессивный психоз с последующим распадом личности…

– Товарищ доктор, а по-нашему, по-простому нельзя? – встрял Вася. – Нам че, мы в институтах не обучались. Ты бы перевел…

Этого она и боялась. Вася начал опрощаться. Его раздражал напомаженный доктор. Вася решил, что доктор сноб и вообще враждебный классовый элемент. Иногда на Васю ни с того ни с сего находило.

Петрищенко попробовала пнуть Васю под столом ногой, но ушибла палец о ножку стола.

Завотделением посмотрел на него сквозь очки, обрамленные тонкой золотистой оправой.

– Если применить обыденную лексику, – сказал он вежливо, поскольку Васино опрощение на него никакого впечатления не произвело, – то Бабкин свихнулся. Сидит и раскачивается на койке. И долбит, как попугай.

У завотделением был едва уловимый иностранный акцент. Тоже выделывается, подумала Петрищенко.

– Че долбит-то? – напирал Вася, который уже не мог выйти из образа.

– Вася, хватит, – прошипела углом рта Петрищенко и с ужасом ощутила знакомый характерный зуд; наверняка шея пошла красными пятнами.

– Я – проклятый пожиратель моха! – сказал завотделением.

– Что? – переспросил Вася нормальным голосом.

Он решил, что психиатр рехнулся. Прямо у них на глазах, в кабинете. У них, у психиатров, это обычное дело.

– Я – проклятый пожиратель моха, – с удовольствием повторил врач. – Так он говорит… хотя «моха» по-моему, неправильная форма. Надо бы «мха». Вы как полагаете?

– Понятия не имею, – растерянно сказал Вася, – хотя да, скорее «мха». А что это значит?

– А вот это вы должны мне сказать, – сказал психиатр, доброжелательно наблюдая за стремительной Васиной эволюцией, – вы ведь СЭС-2, разве нет? Мне из Пароходства звонили.