Наконец он отвернулся от картин и заговорил, как будто меняя тему беседы:

— Только Бог достоин похвалы. Он дает все, и многие не способны принять его дары. Его благородство заставляет нас визжать от ярости. Малайсия входит в новую эру, мастер Периан, человек, которого ты упомянул, человек с севера с его революционными идеями — это символ нового времени. Я это чувствую, хотя и сижу безысходно в этой крысиной норе. И скоро — впервые за сотни тысячелетий — люди раскроют глаза и оглянутся вокруг. И впервые они начнут создавать машины, чтобы помочь своим слабым мышцам, и посещать библиотеки, чтобы помочь своим слабым мозгам — не здесь, возможно, а где-нибудь в другом, в другом месте. И что они обнаружат? Беспредельную протяженность этого Богом данного нам мира!

Сделав паузу, как будто для того, чтобы переварить собственные мысли, он разразился новым словесным потоком, как раз когда я снова попытался рассказать ему о своем лесном видении.

— Долгие годы — всю свою жизнь — я как раб изучал, копировал, описывал. Не говори мне, что я бездельник… И, тем не менее, я не способен на то, что делает простой луч света. Сюда, мой друг, иди за мной. Одну минуту. Я покажу тебе, с какой легкостью творит Господь то, чему мне не научиться за сотни лет!

Он порывисто схватил меня за рукав и потащил прочь из банкетного зала. Только дверь за нами хлопнула, когда мы уже пересекали двор.

— С чего это я должен украшать эти руины? Пусть загнивающее загнивает бесповоротно…

Вцепившись мне в рукав, он вел, а скорее, тащил меня назад в конюшню, в которой жил. Детишки, копошившиеся во дворе, радостно приветствовали его появление. Фатембер только отмахнулся от них. Он подтолкнул меня к приставной лестнице, и мы полезли наверх, на бывший сеновал. Детишки вопили, чтобы он с ними поиграл, Николае крикнул, чтобы они заткнулись.

Сеновал был теперь превращен в обширную мастерскую, забитую до отказа. Чего тут только не было! Столы, заваленные холстами, кипами бумаги, горшками с красками и кистями всех размеров. Инструменты самого разного назначения и геометрические фигуры. Множество предметов самых неожиданных, красноречиво говорящих об интеллектуальных интересах хозяина: чосиная нога, бивень роголома, черепа собак и проныр-хватачек, кучи костей, плетеная из коры шляпа, кокосовый орех, сосновые шишки, раковины, ветви кораллов, засушенные насекомые, воинские доспехи, образцы пород и минералов, книги по фортификации и другим предметам.

Всему этому Фатембер уделил не больше внимания, чем детям во дворе. Он стремительно пересек помещение, отдернул занавеску и, подзывая меня рукой, воскликнул:

— Здесь ты можешь чувствовать себя, как у Бога за пазухой, и обозревать Вселенную! Смотри, что может сотворить свет в руках подлинного Мастера!

Мы находились в душном, темном алькове. В центре его стоял стол, а на крышке стола была изображена яркая, многоцветная картина. Краски так сверкали, что, казалось, освещали комнату. С первого взгляда я понял, что Фaтембер открыл какую-то чудесную технику, стократ превосходящую процесс меркуризации Бентсона. Владея такой техникой, Фатембер становился по отношению ко всем остальным художникам, как человек по отношению к диким животным.

В картине что-то двигалось!

Ошеломленный, я подался вперед. И тотчас с разочарованием понял, что передо мной всего лишь заурядная камера обскура. Над нами было небольшое отверстие, откуда проникал свет, направленный особой линзой, установленной в башенке на крыше экс-сеновала.

Фатембер самодовольно потирал руки.

— Может наше искусство создать картину, столь же совершенную, как эта? Почему человек должен — что его заставляет — соревноваться с самой Природой? Как рабски я завишу от своего безумного видения!

Пока он со вкусом жаловался, я разглядывал сцену на столе.