— Я хочу тебя, Джек. — Она останавливается и смотрит ему в глаза.

Принимая его затуманенный взгляд за подобие ответа на подобие вопроса, она перекатывается на край, наклоняется и тянется, чтобы достать что-то из-под кровати. Она такая красивая и грациозная. Не кит, а скорее — дельфин. Дельфин, выгибающий ладное тело перед тем, как нырнуть в волну белого покрывала. И вот она вновь возвращается на поверхность. На губах — улыбка. В руке — целая пригоршня презервативов.

— Выбирай цвет, — говорит она. И Джек выбирает черный.

Она разрывает упаковку — розовыми, безупречными ногтями. Проверив, с какой стороны взяться, она берет презерватив губами и улыбается, чтобы показать, как он угнездился у нее во рту. Она слишком опытная, слишком умелая. У Джека вдруг возникает такое чувство, словно он присутствует на представлении. Когда она наклоняется к нему, он слегка отстраняется и перекатывается па бок. Все получается само по себе, безотчетно. Она пытается надеть на него презерватив, губами. Но у него все опадает. Она берет его член и сжимает в руке. Второй рукой она гладит его по яйцам, пытаясь снова его возбудить. Он пытается сосредоточиться на ощущениях, но у него ничего не выходит. Он лишь наблюдает и думает, и «усыхает». Она ласкает его двумя пальцами, это очень похоже на тот оскорбительный жест, за который в тюрьме могли и убить. Это становится последней каплей. Джек слезает с кровати.

— Джек, подожди. Это все ерунда. Такое случается с каждым. Сейчас через пару минут все наладится. Или, хочешь, посмотрим пока второй фильм.

Но он уже оделся. В одежде он чувствует себя увереннее. Он хочет уйти. Ему надо побыть одному. Прогуляться, подумать. И еще ему кажется, что ему, может быть, и не дано быть счастливым — что вполне вероятно и даже, наверное, справедливо. Там, на улице идет дождь. Но Джеку это не важно. Сейчас ему надо уйти. Он говорит, что ему очень жаль. Потому что действительно жаль. Она завернулась в белое покрывало. Лежать перед ним обнаженной вдруг стало неправильным, даже постыдным. Как в раю, когда змей-искуситель уже сделал свое черное дело. Она снова просит его остаться. Хотя бы ненадолго. Но он не останется. Они обнимаются на прощание. А потом он уходит.

К как в Kangaroo

Кенгуру

В этих микроавтобусах не было окон. Никто не мог заглянуть внутрь или выглянуть наружу. Вместо окон были узкие прорези, забранные оргстеклом повышенной прочности. Скорее просвечивающим, чем прозрачным. И оно, может, и к лучшему. Когда одного из мальчишек привезли сюда в первый раз, люди, собравшиеся у здания суда, разбили лобовое стекло в водительской кабине. Закидали бутылками и кирпичами. Толпа прорвалась сквозь полицейский кордон. Искаженные яростью лица. Рты, перекошенные в возмущенном вопле. Толпа жаждала крови. Им было противно и горько, этим людям, которые пришли в тот день к зданию суда. То, что случилось, — это было немыслимо. Почему так случилось?! Почему никто не заметил, что рядом с ними живут эти гады, уроды, нелюди, эти звери в человеческом обличье?! Люди выли, вопили, люди ломились в микроавтобус, люди выкрикивали угрозы, совершенно безумные вещи насчет вырванных внутренностей и съеденных сердец, люди рычали на полицейских «свиней», пытавшихся их урезонить и не дать им свершить свое собственное правосудие, которое было вполне справедливым. Вполне естественным. Каким оно и должно быть, если «по-людски».

Но внутри здания царил строгий порядок. Там все подчинялось Ее Величеству, Короне и Государству — процессуальным реликтам из тех времен, когда честь, достоинство и благородство ценились превыше всего.

Они были несовершеннолетние, да. Но не такие уж и маленькие. Их могли бы судить, как взрослых, но в их графстве еще действовал древний закон, согласно которому ноги сидящего на скамье подсудимых должны доставать до пола — в противном случае он не может нести всю ответственность, предусмотренную уголовным кодексом для совершеннолетних преступников.