Папа бесконечно жаловался на низкую зарплату, на мсье и мадам Абрахамс, якобы разговаривающих с ним свысока, на парижан, которые с каждым днем все больше скупятся на чаевые.

— Потому у нас денег и нет, — ворчал он. — Кругом одни скопидомы. Особенно евреи — те вообще жмотье. А у нас в ресторане их вечно битком. Потому что во всей Западной Европе, видите ли, никто, кроме мадам Абрахамс, не умеет так готовить латкес и фаршированную рыбу.

— Аншель еврей, — тихо заметил Пьеро. Он часто видел, как его друг с матерью по воскресеньям идут в храм.

— Что ж, встречаются среди них и хорошие, вот Аншель, к примеру, — пробормотал папа. — Знаешь поговорку: в каждом стаде найдется хоть одна паршивая овца. Ну а тут наоборот.

— Денег у нас нет, — перебила мама, — потому что ты все спускаешь на вино. И не надо плохо говорить о соседях. Вспомни, как…

— Думаешь, я это купил? — Отец взял бутылку и показал матери этикетку — это домашнее вино подавали в ресторане мсье Абрахамса. — Твоя мать жуть какая наивная, — добавил он по-немецки, обращаясь к Пьеро.

Тот, вопреки всему, любил проводить время с отцом. Раз в месяц папа водил его в сад Тюильри и рассказывал, как называются деревья и другие растения, обрамляющие дорожки, объяснял, как они меняются от сезона к сезону. Дедушка и бабушка, говорил папа, были настоящие фермеры и неустанно возделывали землю.

— Но, понятное дело, всего лишились, — прибавлял он. — Хозяйство у них отобрали. Труд всей жизни насмарку. Они так и не оправились от удара.

По дороге домой он покупал мороженое у торговца на улице. Один раз Пьеро мороженое уронил, но папа отдал ему свое.

Именно такие моменты мальчик старался вспоминать, если дома случались скандалы. Несколько недель спустя у них в гостиной разгорелся спор; соседи (не те, которым не нравилось, что Пьеро поет «Марсельезу» по-немецки, а другие) завели беседу о политике. Голоса звучали все громче, на свет выволакивались старые обиды, и после ухода гостей родители поссорились.

— Если бы только ты перестал пить! — кричала мама. — Алкоголь превращает тебя в чудовище. Разве ты не понимаешь, что обижаешь людей?

— Я пью, чтобы забыть! — орал папа. — Ты не видела того, что видел я. У тебя эти картины не мелькают перед глазами днем и ночью.

— Но это же было так давно. — Эмили шагнула к нему, хотела взять за руку. — Пожалуйста, Вильгельм. Я знаю, как тебе тяжело, но, может быть, это оттого, что ты не хочешь разумно все обсудить. Если бы ты разделил со мной свою боль…

Маме не удалось договорить, потому что в следующий миг папа совершил очень-очень плохой поступок. Такое впервые случилось три-четыре месяца назад, и папа клялся, что это не повторится, но с тех пор уже трижды нарушал обещание. А мама Пьеро, хоть и очень страдала, всегда находила мужу оправдания.

— Ты не должен его осуждать, — сказала мама, обнаружив, что сын, видевший отвратительную сцену, рыдает у себя в комнате.

— Но он тебя обижает. — Пьеро поднял на нее заплаканные глаза. Д’Артаньян с кровати смотрел то на него, то на Эмили, а потом спрыгнул и уткнулся носом в бок сидящему на полу хозяину; песик всегда знал, когда Пьеро плохо.

— Он болен. — Эмили потрогала щеку. — А любимым людям во время болезни обязательно нужно помогать, пока они не выздоровеют. Если они принимают нашу помощь. А если нет… — Она глубоко вздохнула и продолжила: — Пьеро… как ты отнесешься к тому, что мы уедем?

— Все вместе?

Она покачала головой:

— Нет.