Затем он подошел обратно к стене, где они договори­лись встретится с Рейхмейдером. До чего же настоящий преданный друг! Настоящий мужчина! Завтра вечером он пригласит его на обед в Кайзерхофе. И купит ему на память какое-нибудь золотое изделие. Скажем, запонки.

Привыкая к темноте, он стоял в проходе, держа в руке массивный пистолет и мечтая, как засадит из него пулю в Вильгельма Шпрингера.

А потом - после того, как полиция закончит все свои дела - он явится домой и объявит Кларе: «Умри, сука!»

Даже газеты распишут его историю: «Отставной ад­министратор Транспортной комиссии расправляется с нападающими». И, наверно, будет его фотография. Мо­жет, и телевизионное интервью возьмут?

Но ему в самом деле жутко хотелось помочиться. Это все пиво. Он поставил пистолет на предохранитель и засунул его в кобуру. Повернувшись к стенке, он рас­стегнул молнию и, широко расставив ноги, стал избав­ляться от тяжести в мочевом пузыре. Какое блаженство!

- Вы здесь? - тихо окликнул его Рейхмейдер отку­да-то сверху.

- Да, - ответил он, вглядываясь в щель между досками. - Что вы там делаете?

- Тут легче пробираться. Внизу кучи мусора. Через минуту я доберусь до вас. Оставайтесь на месте. Темне­ет, и мне не удастся найти вас, если вы отойдете.

- Вы их видели?

Ответа не последовало. Он продолжал мочиться, при­глядываясь к трещинам на когда-то белой двери. Удастся ли Рейхмейдеру найти сюда дорогу без света? И видел ли он уже Шпрингера и его приятеля или же он только подбирается к ним? Давай же, Рейхмейдер, поторопись!

Что-то хрустнуло наверху, и он поднял голову. На доски посыпалась то ли щебенка, то ли штукатурка. Ему на голову с грохотом хлынул поток камней и, не успев прийти в себя от изумления, он сразу отдал Богу душу.

Последний раз, когда он выступал в Гейдельберге - кажется, в 1970 году - аудитория была украшена вели­колепной старой церковной мебелью черного дуба, и вся тысяча мест была заполнена до предела. На этот раз зал представлял собой нечто вроде устричной раковины пе­сочного цвета на пятьсот мест, очень современной кон­струкции, но два последних ряда были пусты. Говорить, правда, было куда легче, словно его голос раздавался в большой гостиной - акустика была отменной. И, кроме того, он видел глаза едва ли не всех присутствующих симпатичных молодых людей. И все же ...

Ну, ладно. В общем, все было отлично, как и каждый вечер до этого. Немецкие слушатели, все, как на подбор, молодежь, всегда были самыми лучшими; они излучали неподдельное внимание, полные желания разобраться в прошлом. Именно с ними он чувствовал себя лучше всего, потому что американские и английские аудитории не ощущали своей причастности к предмету разговора, достаточно спокойно слушая его рассказы. Выступать по-немецки тоже было совсем иное - слова свободно и естественно приходили ему на ум, он не искал формы глаголов (и еще «извлечь» и «вытащить»; вы, кстати, раздобыли для меня вырезки, Сидней?)

Он заставил себя вернуться в аудиторию.

- Поначалу мной руководило только чувство мес­ти, - сказал он, обращаясь к внимательно слушающему его молодому человеку во втором ряду. - Месть за гибель моих родителей и сестер, месть за проведенные мною годы в концлагере, - теперь он обращался к дальним рядам, - месть за всех погибших, за все эти годы. Какой был смысл в моем существовании, если не посвятить его мести? - Он помедлил. - Еще в одном композиторе Вена явно не нуждалась.

Среди собравшихся пронесся привычный смешок; улыбнувшись вместе со всеми, он избрал для себя объ­ектом внимания молодого человека с густыми каштано­выми волосами в дальнем ряду справа (он несколько смахивал на Барри Кохлера).