Я любила бабушку больше всех, но ее, если дома разразилась гроза, наверняка не было – уехала путешествовать на верблюде по Египту или куда-нибудь еще, величественная и загадочная под прозрачной вуалью.

До дома я добралась довольно быстро, часа за два и, свернув на подъездную дорогу, увидела во дворе целую выставку машин, что не сулило ничего приятного. Чем больше Ромни-Джоунсов собиралось под одной крышей, тем сильнее накалялись страсти. Судя по состоянию гравия, машины останавливали и покидали в спешке. На заднем сиденье маминого забрызганного грязью «мерседеса» маялся пес, которого она, очевидно, торопясь, забыла выпустить. Папин «ягуар» стоял почти впритык к старенькому зеленому, как лайм, «жуку» Эмери – им не пользовались с ее свадьбы. А огромный черный БМВ-Х5 высился поперек цветочной грядки. Создавалось впечатление, что его не специально остановили, а заглох мотор.

Я внимательнее рассмотрела БМВ. Новехонький. Одному богу известно чей.

Отъехав на своем «субару» подальше, к старой гортензии, я выключила двигатель, взглянула на себя в зеркало заднего вида и трижды глубоко вздохнула, готовясь к испытанию. Вздохи не помогли, поэтому я пару раз брызнула в рот «Рескьюремиди». Даже после этого, когда я подкрашивала губы, рука слегка дрожала.

Был теплый августовский вечер, и невозмутимые сады вокруг настраивали на неуместно миролюбивый лад. Пахло высокой живой изгородью, что обрамляла территорию, и мускусными розами, украшавшими фасад дома. Дженкинс, мамин бассет, увидев меня, залился счастливым лаем и стал прыгать на окно. Я выпустила его. Пес старел: страдал артритом, потому припадал на задние лапы и цеплялся брюхом за мелкие преграды на земле.

– Привет, старичок! – воскликнула я, трепля Дженкинса по большим ушам и стараясь, чтобы он не дышал мне в лицо.

Я отправилась в дом; пес, обнюхивая мою сумку, последовал за мной Отзвуки семейного скандала, точно отдаленная пушечная пальба, послышались уже на пороге. Я сразу определила: кричат и ревут не на кухне, как обычно, а в гостиной, значит, пререкания из самых горячих. В устрашающе официальной гостиной отец на полную катушку использовал преимущества неудобных старинных диванов: расхаживал туда-сюда широкими шагами, потом вдруг резко наклонялся и без предупреждения орал в ухо того, кто сидел на диване. Мама предпочитала выяснять отношения на кухне, где могла пометать тарелки и ножи, не говоря уже о бутылках с хересом.

– Совсем из ума выжила? – горланил отец, обращаясь к какой-то несчастной, скорее всего, к маме – ей он задавал этот вопрос чаще любых других. – Думаешь, мир вращается вокруг тебя одной?

Я приостановилась у двери, на миг парализованная вопиющим бесстыдством. Эти слова слетели с уст человека, что не прикасался к утренним газетам, если их пролистывали до него. Потому что страницы «были уже измяты».

– Нет, – ответил низкий, столь же пронзительный голос. – По-моему, мир вращается вокруг искусства. Хорошо хоть не вокруг денег, как полагаешь ты!

Ну и ну! Аллегра! Что она тут делает? Дженкинс поскулил, развернулся с грациозностью танкера и застучал когтями по паркету, направляясь на кухню, подальше от шума. Я с удовольствием присоединилась бы к нему, тем более что был деревенский праздник и мама наверняка накупила море выпечки – ограничиться несколькими фруктовыми лепешками она просто не могла.

– Не корчи из себя благородную! – провопил отец. У него не было времени разбираться ни в склонности Аллегры к искусству, ни в делах Ларсовой галереи, хоть она и приносила столь поразительно немалый доход. – Даже Мелисса не пудрит мне мозги подобным бредом! Впрочем, она у нас не слишком разборчивая: ей все равно – секретарствовать или же быть уличной девкой!

Чудесно. То, чем я, по мнению папаши, «на самом деле» занималась в открытом мною агентстве, представлялось ему шуткой.