К тому моменту, когда Жюли появилась на улице Риволи, она уже успела дойти до белого каления, ведя этот ожесточенный спор с Бенжаменом. Теперь она знала, почему она гоняется за убийцей. Одна-единственная причина: доказать Бенжамену, что если журналистика сохранила еще свою честь, то ее олицетворением и была она, Жюли. Сказать последнее слово, хоть раз в жизни. Одна из положительных сторон вдовства. Нет, она не пойдет к Аннелизу, нет, она не будет на побегушках у полиции. Она остановит этого типа, сама. Она отыщет правду, сама. И она всадит ему пулю между глаз. Сама.

Да, но сначала нужно найти свою машину.

Нужно-то нужно, только на улице Риволи машины нет.

Пусто.

Ладно.

Поняла.

Внимательно осмотрев то место у поребрика, где она припарковала служебную «GTI», она наткнулась на маленькую, почти незаметную лужицу крови.

35

(Комиссар наклонился над аппаратом внутренней связи.)

Пастор... Жюли в конце концов тоже вышла на него. Больше никаких вариантов. Пастор спокойно любил себе мать Бенжамена, там, в Венеции. Так или иначе, он узнал о случившемся. Пастор уже успел почувствовать себя членом семьи настолько, чтобы попытаться достать этого гада, убийцу Малоссена. Пастор приехал. Пастор делал свое дело. В своей манере, не слишком разбираясь. Пастор убивал плохих. Пастор знал Жюли. Пастор знал, что она из тех женщин, которые мстят за своих мужчин. Пастор проследил за ней, воспользовался результатами ее собственных поисков, допросил Шаботта и вытянул из него сведения, которые ей не удалось из него вытрясти. Шаботт уходит со сцены. Затем Пастор допросил Готье. Нет больше Готье. Пастор все время дышал ей в затылок, это верно. Причем нужно было сделать так, чтобы его ни на секунду не смогли заподозрить в причастности к этому делу. Звонок в Венецию, чего проще. Нужно было, чтобы он действовал инкогнито. И вот незадача, Пастор оставляет два пальца в этой заварушке. Пастор в очередной раз увел ее машину. Теперь где-нибудь в большом городе Париже Пастор истекает кровью, спокойно дожидаясь прихода Жюли.

Жюли знала, где он может быть. Он мог быть только у нее, просто-напросто, в одном из ее укрытий, которые он вычислил, когда она там появлялась.

Пастор...

Пуля между глаз, естественно, отменяется.

Жюли обошла все свои пристанища. На улице Мобёж, в десятом округе, его нет. На улице Жорж-де-Порто-Риш, в четырнадцатом, тоже никого. Но вот на улице дю Фур, в доме № 49, шестой этаж, узкий коридор, последняя дверь налево, в самом конце...

За всю свою жизнь, не жизнь – а сплошной марш-бросок, Жюли достаточно наслушалась, как дышат раненые, чтобы понять, что тот парень, что сидит там, в ее комнате, был не в лучшей форме.

Дверь была не заперта.

Она ее открыла.

Хоть рука у него и была обмотана тряпкой, насквозь пропитанной кровью, но этот высокий парень, бледный и прямой, который стоял сейчас перед Жюли, не был Жан-Батистом Пастором. Жюли никогда его раньше не видела. Что не помешало незнакомцу изобразить подобие улыбки на бледном от потери крови лице:

– Ну, вот и вы.

И упал в обморок, как будто ему нечего было больше опасаться.

36

– Ваньшанъ хао, дурачок. (Добрый вечер, дурачок.)

«Что бы там ни говорили, – думал Лусса с Казаманса, – а все-таки нет ничего более удручающего, чем навещать друга, который находится в глубокой коме».

– Дуй вуци, во лай вань лэ. (Извини, я припозднился.)

Плохо не то, что ваш собеседник не отвечает вам, а что уже отчаиваешься и достучаться до него.

– Во лэйлэ... (Я устал...)

Лусса никогда бы не подумал, что дружба может до такой степени походить на супружеские отношения.