– Скажите, Тянь, во что конкретно вы стреляли в тот день на улице Сент-Оноре?

Это был простой медицинский стерилизатор, металлический блеск которого напомнил Тяню пенициллин, эту жгучую жидкость, которую всаживали в ягодицы туберкулезникам пятидесятых, вместо того чтобы спокойно отправить их с остатками легких дышать свежим воздухом. Тянь вдруг на мгновение увидел свою мать Луизу на пару с Жаниной, его женой: одна прижала его к земле, а другая готовилась вонзить в его слипшийся от страха зад шприц с пенициллином. И это две его самые любимые женщины! «Тяньчик, дорогой, теперь уже не ездят в санаторий, прививки делают на месте». Кстати, может быть, сегодня он расскажет детям о своем туберкулезе, о том, как он боялся уколов...

– Успокойтесь, Тянь, я не собираюсь делать вам укол. Откройте же футляр.

Тяню не открыть: стерилизатор выскальзывает из его пальцев.

– Дайте сюда

Дивизионный комиссар Аннелиз без труда открывает его и протягивает Тяню, как будто сигару предлагает. Только вместо сигар в пожелтевшей вате лежат два пальца. Два отрезанных пальца. Какие-то совершенно ненастоящие, но они здесь, никуда не денешься. Два пальца. Раньше они, должно быть, были розовыми, но теперь – тускло-желтые.

– Ваш трофей, Тянь.

Два пальца, держащиеся на одном шматке мяса, с оборванной полукругом кожей у основания. Вернее, то, что когда-то было пальцами. Но откуда инспектору Ван Тяню знать, зачем дивизионный комиссар Аннелиз показывает ему вот так, запросто, эти несчастные два пальца, которые он отхватил у Жюли?

– Потому что это пальцы не Коррансон, Тянь.

(Как так?)

– Это пальцы мужской руки.

(Тогда это, должно быть, был пианист... очень аккуратные...)

– Это случайно обнаружил один стажер-медэксперт. Мы были настолько уверены, что имеем дело с Коррансон, что даже не обратили внимания на эти пальцы. Неплохо, да? Для наших-то лет...

И добавил, как будто обязательно было поставить все точки над «i»:

– То есть из того окна сверху по нам стрелял мужчина.

И еще, как будто шляпки гвоздей просили молотка:

– И это его вы оставили в живых.

И последним ударом:

– Убийцу.

34

В подобных обстоятельствах Жюли мало чем отличалась от всего остального человечества. Те же инстинкты, те же рефлексы. Когда тот, другой, открыл огонь сверху, из ее собственного окна, она точно так же, как все, залегла, мечтая только об одном: слиться с асфальтом. Она даже не видела, как Калиньяку прострелили плечо. До того как начали стрелять, Жюли не спускала глаз с Королевы Забо. И с этого маленького негра, который так настойчиво-трогательно пытался сыграть роль ее телохранителя. Лусса с Казаманса, кто ж еще, Бенжамен часто ей о нем рассказывал. Друг Лусса набирал в легкие побольше воздуха, пытаясь закрыть своей щуплой грудной клеткой скелет своей подруги Забо. («Шут решением судьбы», – вспомнила Жюли выражение своего отца-губернатора.) А Лусса был прав, пытаясь прикрыть свою Королеву. Жюли знала, что убийца и на нее зуб имеет и не упустил бы такой возможности, если бы хоть один полицейский зазевался. Жюли приблизилась к Королеве. Жюли рассчитывала, что успеет первой выстрелить в убийцу. Табельный револьвер ее отца-губернатора заметно выпирал под ее курткой. Жюли заняла свое место среди легавых в засаде на Жюли. Нет, конечно, она не надела форму – у Жюли не было этой страсти к дешевым трюкам, – она выглядела как обычный легавый: куртка, цепочка, кроссовки и джинсы, обтягивающие ее мужское достоинство (плутовка!). С виду Жюли-легавый – молодой человек, плохо выбритый, в бедрах слегка полноватый, но не настолько, чтобы заподозрить в нем женщину.