Девушка так сильно сжала кулаки, что побелели костяшки пальцев.

Безвольно опустившись на кушетку рядом с посапывающими во сне мальчиками, она до самого рассвета невидяще смотрела на небо в проеме люка на потолке…

Пятница, 12 марта

Небо выплескивало на город очередную порцию ливней, и дождевые струи снова колыхались над ним блеклым занавесом, вода гудела в желобах. Когда дождь утихал, за парижан принимался ветер, налетал порывами, раздавая мокрые оплеухи, и прохожие невольно втягивали голову в плечи. Все мечтали об одном: поскорее дождаться ночи и свернуться калачиком на перине под одеялом, а к ногам положить грелку. Мечта воплощалась, разумеется, у всех, кроме бездомных.

Рассеянный свет пролился на купол дворца Гарнье, стёк по карнизу, на котором уже ворковали голуби, и добрался до слухового окна. За этим оконцем, надежно укрытый от непогоды, зашевелился ворох тряпья.

— Шалюмо… Шалюмо… Мельхиор Шалюмо… — забормотал маленький человек.

Ему необходимо было услышать собственное имя, чтобы вернуться к действительности. Каждое утро, просыпаясь, он под эти звуки не без труда расставался с надеждой воплотиться в героя романтической драмы. Каждое утро его постигало одно и то же разочарование: Мельхиор Шалюмо зауряден, некрасив, немолод, у него болят суставы и ломит поясницу.

Он резко сел, пытаясь восстановить способность соображать, обвел взглядом смутные контуры своей каморки. Мало-помалу очертания делались яснее, и ощущение, что он оказался в незнакомом месте, пропадало. Закутавшись в кашне, Мельхиор Шалюмо встал на кровати и прижался лбом к стеклу круглого слухового оконца. Вдали дымили каминные трубы; внизу, на улице Обер, грузные туши омнибусов, запряженных тройками лошадей, то и дело останавливались, вытряхивая на мостовую раскрытые зонтики, которые тотчас разбегались в разные стороны.

Большой перекресток, на котором сходились семь улиц, превратился в декорацию к многофигурному балету. Девицы из модных ателье, раздатчики рекламных листовок, рабочие, полицейские, продавцы газет шествовали по мокрым тротуарам. Кучеры подбирали вожжи, и экипажи устремлялись в путь по мостовым; лошади копытами разбивали лужи, разбрызгивая вместе с водой блики от газовых рожков. Тележки мусорщиков гремели по брусчатке. Служащие поднимали охранные решетки магазинов, их коллеги, вскарабкавшись на стремянки, протирали витрины. В этот час утреннего туалета сердце столицы ускоряло биение под слепым взглядом бронзовых статуй, стоящих на страже вокруг Опера.

Маленький человек, зябко поеживаясь, поспешил в уборную над антресольным этажом — отличное местечко для того, чтобы безнаказанно подглядывать за ученицами балетной школы. Но занятия еще не начались. Он наполнил водой кувшинчик и вернулся в свою каморку. Там второпях побрызгал водой в лицо — нос его едва доставал до рукомойника, — оделся, жуя корочку хлеба, повязал галстук. Смотреться в зеркало не было нужды: Мельхиор и без того знал, что выглядит безупречно, однако даже самый элегантный наряд не мог добавить ему ни сантиметра роста. Тонкие усики дрогнули — рот человечка скривился в привычной гримасе.

После того пожара, уничтожившего в январе 1894 года хранилища декораций Опера на улице Рише, Мельхиор Шалюмо все время боялся, как бы огонь не вспыхнул в бутафорских и реквизиторских дворца Гарнье (этот страх просачивался даже в его сны), и оттого положил себе за правило каждое утро проводить инспекцию помещений. Он шагал по коридорам, распахивал двери, заглядывал во все углы. В свете фонаря его взору представали таинственные пространства в духе картин Пиранези, населенные причудливыми образами.