Скинув шарф на плечи, миссис Айрес сняла шляпу и протянула мне руку:

— Здравствуйте, доктор Фарадей. Наконец-то мы познакомились, очень приятно. Надеюсь, вы простите мой воскресный наряд — я садовничала… если наши дикие заросли можно назвать садом. Однако странно… — Тыльной стороной ладони она отвела со лба прядь. — В моем детстве воскресенье означало белые кружевные перчатки и лучшее платье, в котором ты сидишь на диване, боясь вздохнуть. Нынче же по воскресеньям ты работаешь мусорщиком и соответственно одет.

Ее скуластое сердцевидное лицо озарилось улыбкой, в красивых темных глазах промелькнул шаловливый огонек. Было трудно представить кого-нибудь менее похожего на мусорщика, чем эта холеная женщина в стареньком полотняном платье, над воротничком которого небрежно заколотые длинные волосы открывали изящную шею. Миссис Айрес перевалило хорошо за пятьдесят, но фигура ее сохранилась, а волосы остались такими же темными, как в тот день, когда она вручала мне памятную медаль и ей было меньше лет, чем сейчас ее дочери. То ли шарф, то ли великолепно подогнанное платье и движение стройных бедер под ним, но что-то придавало ей облик француженки, слегка противоречивший английскому виду ее белесых детей. Жестом она пригласила меня в кресло у камина и сама села напротив. Я обратил внимание на ее лакированные туфли, темно-коричневые с кремовой полоской, явно довоенной выделки; на мужской взгляд, они, как всякая хорошая женская обувь, были подобны хитроумной безделушке и смущали своей излишней вычурностью.

На столике возле кресла кучкой лежали старомодные крупные перстни, которые миссис Айрес один за другим нанизала на пальцы. Шелковый шарф соскользнул на пол, и Родерик, неловко согнувшись, поднял его и обернул вокруг ее шеи.

— Наша мама как мальчик-с-пальчик, — сказал он. — Куда ни пойдет, повсюду оставляет за собой метки.

Миссис Айрес поправила шарф, в глазах ее вновь промелькнула озорная искра.

— Видите, как собственные дети меня обзывают? Чувствую, я окончу свои дни оголодавшей забытой старухой, которой никто не подаст даже стакана воды.

— Ах ты, бедняжка! Ну уж разок-другой косточку тебе подбросим, — зевнул Родерик, садясь на диван.

Неуклюжесть его движений бросалась в глаза. Заметив, что он сморщился и побледнел, я лишь теперь понял, насколько сильно его донимает искалеченная нога и как старательно он это скрывает.

Каролина отправилась готовить чай, забрав с собой пса. Миссис Айрес спросила о Бетти и была очень рада услышать, что с ней ничего серьезного.

— Мы доставили вам столько хлопот, — сказала она. — Наверное, вас ждут действительно тяжелые больные.

— Я семейный врач и в основном имею дело с сыпью и порезами.

— Не скромничайте. Удивляюсь, почему об умелости врача надо судить по числу его тяжелых пациентов? Как раз все наоборот, если уж так.

— Любой врач любит иногда повозиться с трудным случаем, — улыбнулся я. — В войну я долго работал в военном госпитале в Регби. Скучаю по тем временам. — Я взглянул на Родерика, который, достав из кармана жестянку с табаком и бумагу, скручивал сигарету. — Мне доводилось заниматься массажем, электротерапией и прочим.

Родерик хмыкнул.

— Когда я разбился, мне хотели назначить что-то подобное. Все некогда, по дому дел полно.

— Жаль.

— Наверное, вы знаете, что Родерик служил в авиации? — спросила миссис Айрес.

— Да. Как я понимаю, бывали в переделках?

— Из-за этого так решили? — Родерик выставил изуродованное лицо. — Нет, в основном я летал на разведку, так что особо похвастать нечем.