Это был удар под дых – неожиданный и болезненный до тошноты. Съеденная шоколадная булочка с маком взбунтовалась в желудке. Довольное лицо сестры стало расплываться в мутное пятно. Кира поняла, что еще чуть-чуть – и она сделает что-то ужасное, по-настоящему ужасное. И поэтому опрометью вылетела из кафе.

В себя она пришла в районе поворота на Приморский. Как садилась, как заводила машину, как ехала – без понятия. Включился автопилот. Сама Кира просто дышала. Училась дышать заново в состоянии, когда тебя переполняет острый стыд за когда-то давно сделанное. И невыносимо горькое чувство сожаления о том, что нельзя вернуть все назад. И не делать того, что ты уже сделал. Как бы она хотела… Сколько бы отдала… чтобы вернуться хотя бы на пять минут туда, в прошлое. Ей бы хватило пяти минут – чтобы отвесить себе тогдашней пару оплеух. И доходчиво объяснить, что делать можно, а чего нельзя ни в коем случае. Если не хочешь жить потом в грязи всю жизнь.

Входная дверь открылась. Это с работы вернулась мать.

– Кирюша, ты сегодня рано. – Раиса Андреевна вгляделась в бедное лицо дочери, привалившейся плечом к косяку, и улыбка сползла с лица капитана Биктагировой. – Кирюша, что-то случилось?

– Мам, зачем ты ей рассказала? – Голос Киры звучал устало и безучастно. – Зачем, мама?

Эксперту-криминалисту потребовалось бы секунд пять, чтобы сообразить, о чём речь. А материнское сердце учуяло беду сразу. Раиса Андреевна поставила сумку на стул, вздохнула и потянула платок с шеи.

– Я не знала, что делать, девочка моя… – Голос матери тих, едва слышен. – Я просто не знала, что тогда делать с тобой… Наташа – моя сестра, ближе у меня никого нет. У кого я могла просить помощи… совета?

– Ты рассказала дяде Паше!

Раиса Андреевна подвинула сумку, тяжело села на краешек стула.

– Паша очень тебя любит. Как дочь. Он никогда не осуждал тебя. Он, знаешь, сказал мне, что собственными бы руками этого Лекса твоего…

– Вот и пусть бы только дядя Паша знал! – Пустой и безжизненный голос сменился криком. – Зачем ты Оксанке сказала?! Зачем?!

– Кирюша… Я только Наташе… Я Оксане ничего не говорила. Да что случилось-то?

– Ничего… – тихо и тоскливо прошептала Кира. Повернулась, прижалась затылком к дверному косяку. – Ничего. Ничего.

Сползла по косяку вниз. Уткнулась лицом в колени. И разрыдалась.

Раиса кинулась к дочери, неловко устроилась рядом, на полу. Гладила по голове, шептала что-то невразумительное, ласковое, успокаивающее. И сама тоже плакала. Совсем как тогда, десять лет назад, когда они вот так же сидели на полу в ванной и ревели, обнявшись.

На циферблате – два. Два ночи. Негромко тикают часы. На чистой кухне у окна, завернувшись в тонкую шаль, сидит женщина. Смотрит в окно. Просто чтобы куда-то смотреть. Там темно. Черно. Так же, как в мыслях женщины.

Щелкает замок входной двери. Женщина резко встаёт с места и идёт в прихожую. Пришла дочь. Растрёпанные тёмные волосы. Размазавшаяся тушь. Засос на шее. Мать делает шаг, потом еще один. Морщится – дочь вся пропахла спиртным, табаком и резким запахом чужого, мужского парфюма. Снова. В который раз.

– Ну, давай, – Кира пьяно качается, опирается ладонью о стену. – Давай, начинай мне читать нотации.

Терпение капитана Биктагировой лопается. И она отвешивает дочери звонкую пощёчину. Потом еще одну. И еще.

Кира молчит. А потом ее губы начинают дрожать. Резко скинув обувь, она хлопает дверью ванной.