Смыть с себя всё. Чужие запахи. Чужой вкус. Чужие руки. Чьи-то слюна, пот, сперма. Зачем ей это всё? Зачем она это делает? Но что-то толкает дальше, несмотря на чувство отвращения к себе после. Идти вперёд. Дойти до края. Или доказать себе, что она и в самом деле – такая. Убить в себе все, что еще сопротивляется. И стать той, какой, не задумываясь, сделал ее Лекс.

Трёт кожу до красноты, так, что больно становится. Боль немного отрезвляет, сдувает туман алкоголя с мыслей. И становится еще стыднее и гаже. Она трёт мочалкой сильнее. Кожа горит. Плечо горит. Стереть бы эту татуировку. Стереть бы память. Всё стереть.

Резко выворачивает кран влево. Тёплую воду сменяет ледяная струя. Кира отодвигается в дальний край ванны, но воду теплее не делает. Сидит, обняв себя за колени, трясясь от холода и покрываясь пупырышками. Сидит, мёрзнет и трезвеет. Только слезы из-под ресниц – горячие.

Дёргается дверная ручка. Голос матери из-за двери окликает. Кира лишь сильнее прижимает лицо к коленям. Ей нечего сказать матери сейчас. Ей просто стыдно и хочется побыть одной. Голос звучит всё настойчивее, громче, слышно, как всё сильнее дёргается ручка. Мама, пожалуйста, не сейчас. Оставь меня в покое сейчас. Я знаю, что я дрянь. Но давай поговорим об этом утром? Хлипкий шпингалет с хрустом вырывается из косяка. Дверь со стуком отлетает в сторону.

– Кира, почему ты не открываешь?!

Кира машинально прикрывает себя руками, хотя это всего лишь мать. Которая видела ее голенькой в детстве. Которая дала ей жизнь.

– Мама… Ты чего?.. Что случилось?

Взгляд Раисы Андреевны сканирует фигуру дочери, сидящей в ванне и прикрывающейся руками. И почему-то именно на руки – особенно пристально смотрит. А потом взгляд резко перемещается к полочке под зеркалом, где стоит стаканчик для щёток… крем… бритва. И Кира вдруг понимает, почему оказался сломанным шпингалет на двери в ванную.

– Мама! Ты что подумала?! Что я тут вены себе режу?! – Алкоголь, что не выветрился после ледяной воды, испаряется сейчас – под действием адреналина. – Кто режет вены безопасной бритвой?

– Всё можно сделать – было бы желание… – Раиса Андреевна вдруг хватается рукой за косяк и медленно оседает на пол. – Ты прости меня, родная, за то, что я тебя ударила. А ты тут так долго… не отвечаешь… Полгода назад в Калининском районе случай был… суицид как раз безопасной бритвой. Не успели… не спасли мальчика… – Раиса Андреевна приваливается боком к серой плитке и прикрывает глаза. Медленно стекает из-под ресниц слеза. Одна, вторая. – Хорошо, что я ошиблась. Ты прости меня, Кирюша. Прости, доченька.

Кира встаёт. Ее трясёт от холода и стыда. Протягивает руку, кое-как кутается в полотенце. Держась за стену, выбирается из ванны и садится на пол рядом с матерью. Утыкается носом в материнское плечо.

– Мам… Это ты меня, дуру, прости. Всё хорошо. Правда, – переплетает свои пальцы с мамиными. – Не плачь. Пожалуйста, не плачь. Я больше не буду.

– Господи, руки ледяные, Кира! – Мать сжимает ее пальцы сильнее. – Пойдём под одеяло, в постель.

– Нет, – мотает головой дочь. – Ты лучше обними меня крепче, мама. И скажи, что любишь, хоть я и дрянь.

– Люблю, конечно! – Материнские руки обнимают тонкие плечи дочери. – И не говори о себе глупостей. Ты у меня самая лучшая. Просто тебя обидели.

Кира всхлипывает, прячет глубже лицо в тонкую шаль на маминых плечах.

– Поплачь, родная, поплачь.