Томми Томпсон ненавидел своего отца и после каждого его комментария бежал к холодильнику.

— Болезненное ожирение? — усмехался отец. — Любой на его месте заболел бы!

Томми пытался понять значение его слов, но это было ему не под силу: он всегда все забывал. Ему также не хотелось спрашивать об этом у врача, потому что рядом находился отец, и Томми приходилось довольствоваться ролью молчаливого слушателя, предоставлявшего возможность говорить своему мучителю. Так было всегда, даже когда была жива мама.

Он двинул своим грузным телом, не вставая с кресла. Он знал, что источает неприятный запах. Эта жара убьет его! Здесь было как в вакууме из-за близко стоящих друг к другу домов; единственным местом, где можно было ощутить хотя бы подобие прохлады, был балкон, поэтому Томми проводил там много времени.

— Как чувствуешь себя, толстяк?

Добродушный тон вопроса вызвал у Томми улыбку. В ответ он радостно замахал рукой, довольный тем, что его заметили. Он весь сиял, когда крикнул, глядя вниз:

— А вам не жарко?

Мужчина не ответил, и Томми на мгновение смутился. Он уселся поудобнее и принялся наблюдать, как внизу болтают девчонки. Он слышал громкий голос Бини-Мена, доносившийся из квартиры Киры, по этому голосу он догадался, что Джон-Джон все еще там, а его мать ушла на работу. Они наблюдают за ней, как ястребы, и для этого у них есть основания.

Эта мысль заставила его улыбнуться, но улыбка быстро исчезла с лица, когда он услышал, как хлопнула входная дверь.

Пришел отец. Томми Томпсон терпеливо ждал начала травли.

— Зачем мы приперлись так рано?

Голос Моники сделался невнятным, так как она чересчур часто прикладывалась к бутылке с дешевым бакарди.

— Это тебя доконает, девочка. Быстрее, чем ты думаешь. Бакарди — оно такое!

— Отвяжись, Лена, дай мне отдохнуть!

Лена, молодая шотландка, вздохнула и подняла брови, глядя на Джоани, которая покачала головой, давая понять, чтобы та занималась своим делом.

— Мне нравится это ожерелье, Лена. Оно что, новое? — заметила Моника.

Девушка приосанилась. Она только что завела нового сутенера, который пока не скупился на подарки; так всегда бывает с теми, кто помоложе.

— Нравится, но оно рассчитано на более тонкую шею.

Моника явно нарывалась на ссору.

Лена была толстовата, и, по правде сказать, изящное ожерелье смотрелось на ней диковато. Но Монику раздражало не само ожерелье, а то, что за ним стоит, и все это прекрасно понимали.

Лена засмеялась и добродушно сказала:

— Извини, я не настолько знаю Фрэнка Бруно, чтобы заимствовать его драгоценности.

Моника фыркнула:

— В этом-то и дело, развратница.

Лена в ответ лишь пожала плечами. Она прекрасно понимала, что возбуждает всеобщий интерес. Но это ее не волновало. По сравнению с той же Моникой она была в более выигрышном положении: у нее была крепкая поддержка. Ей казалось, что в свои четырнадцать лет она уже познала все, что может познать женщина. Единственное, что не укладывалось у нее в голове: почему мужчины с легкостью выгоняют ее работать на улицу?

Выкрики Моники были столь громкими, что Джоани рассмеялась.

— Да отвяжись от нее. Или скажи, чтобы помирилась с Тоддом МакАртуром — это в ее же интересах.

Тодд был молодым сутенером, не пропускавшим ни одной юбки. Он был симпатичным, ногти его почти всегда были чистыми, и он редко повышал голос. Все его девушки любили его, даже когда он сообщал им дурные вести. А дурные вести, если не считать мелких издержек вроде сифилиса, как правило, сводились к одному: «Все, дорогая, ты мне надоела — с сегодняшнего дня будешь работать как проклятая».