— Включая мистера Давни, сэр?

— Да.

— И мистера О'Нила, сэр?

— Включая всех! До единого! Можете вы вколотить это в ваши глупые головы?

— В головы? Но у меня всего одна голова, сэр.

— Не сомневаюсь, — скривился Реймонд. — Так можете вы вколотить это себе в голову? Никаких звонков. Понятно?

— Будьте спокойны, сэр. Можете держать пари на что угодно — вам сегодня не дозвонится никто.

— Пари? О! Секундочку. Я решил пересмотреть мои указания. Я принимаю  любые звонки из Буэнос-Айреса. Вы, вероятно, произносите это название как Бьюноуз Эирс. Если позвонят оттуда, соедините.

— С чем именно, сэр?

— С чем именно что?

— С каким городом соединять?

— Не понял.

— С Буэнос-Айресом или с Бьюноуз Эирсом?

— Это одно и то же!

— Замечательно, сэр. Значит, вы ответите на звонки из любого из этих мест или из обоих. Больше не хотите пересмотреть указания?

Реймонд повесил трубку, не дослушав.

— О-о-о, ну и тип, ну и тип! — воскликнула «телефонная барышня», обращаясь к двум другим, по правую и левую руку от себя. — Когда-нибудь я до него доберусь. Я буду ждать и жестоко отомщу, пусть мне даже предложат в другом месте вчетверо большую зарплату, а работать надо будет вдвое меньше. Я останусь здесь, я готова состариться на этом коммутаторе, но зато однажды — о, этот день придет! — и тогда, тогда, о, тогда!!! — говоря все это, она скрежетала зубами.

— Кто это тебя так довел? Шоу? — хмыкнула девушка слева.

— Что толку кипятиться? — пожала плечами девушка справа. — Если тебе предложат такую работу, где платят вчетверо больше, не отказывайся. С Шоу все равно никому не справиться.

«Дорогая Джози!

Мне трудно писать это письмо. Я так слаб и так боюсь, что не знаю, смогу ли его написать, и эта фраза удивляет меня самого, потому что впервые в жизни открываю другому человеку что-то, выходящее за рамки минимально необходимого. С самого начала хочу предостеречь: в этом письме я раскрою тебе свою душу, так что оно, наверное, получится длинным. Поэтому, если мои слова причиняют тебе боль, ты можешь остановиться на этом месте, и все закончится. Любя тебя так, как я люблю (сначала я хотел сказать „любил“, чтобы потом описать, как моя любовь все крепла на протяжении этих девяти пустых и бесполезных лет без тебя), чувствуя, как моя любовь все растет и растет, и растет, и не имея при этом места, куда можно сложить этот гигантский, взошедший в пустоте урожай, я понял, что мне остается лишь носить ее на себе, точно одежду, которая никому больше не подойдет и никому не нужна, но которая все же хранит в себе тепло, способное согреть человека вроде меня, закоченевшего на ледяном ветру. В следующем месяце ты возвращаешься в Нью-Йорк. Я начинал это письмо не меньше тридцати раз и рвал написанное, но больше я не могу откладывать ни на день, потому что тогда оно может тебя не застать. Я не в состоянии написать это письмо, но я должен его написать, потому что знаю: у меня нет ни характера, ни мужества, ни привычки надеяться на лучшее, — одним словом, качеств людей, имеющих право на свое место под солнцем — и потому я никогда не наберусь мужества заговорить с тобой о той боли и тоске, которые…»

Реймонд прервался. Последнюю строку смазали несколько искренних слезинок.

XIX

Первый — хотя и совершенно непостижимый — прорыв в бесконечном долгом, исполненном ужаса ожидании, произошел в мае шестидесятого.